Аркадий Первенцев - Матросы Страница 25

Все позади, ненужное, как хлам. Только прибой, клокотавший почти у ее ног, требовал, звал. Вот что избавит от самой себя! Черная точка суженного круга теперь не казалась зловещей и отвратительной. Где-то блеснул огонь. Далеко. Может быть, туда и отнесет ее…

Дождь, пресный как тающий снег, смешивался на ее губах с солеными брызгами. Катюша откинула капюшон, закрыла глаза: что-то вспомнить, с чем-то проститься. Нет. Ни одной, даже смутной картины, не возникло в ее мозгу, а только море, утробный стон ревунов и радостная пляска косматых, голодных чудовищ…

Бездумно, почти теряя сознание, Катюша шагнула вперед. Волны подкатились к ее коленям, обласкали, убежали с призывным шепотом. Нет, не страшно и… безразлично.

И в этот крайний миг полного самоотречения возник грубый, крикливый человек, сразу вернувший ее к жизни, пусть безрадостной, но все-таки жизни.

Аннушка набросилась на Катюшу, оттащила от берега, хотя Катюша упиралась, сопротивлялась, пока бессильно не повисла на крепких руках каменщицы.

— Я тебе сейчас тумаков надаю, — злым, полуплачущим голосом вышептывала Аннушка, еле справляясь с расслабленным телом Катюши. — Становись на ноги… Не придуряйся. Разве это резон?

— Не могу, не могу, — бормотала Катюша, наконец-то приходя в себя.

— Можешь, — упорно твердила Аннушка, почти силком ведя ее на бульвар. — Ладно, посиди на скамейке. Ничего. Мокрая? Не утонешь. — У Аннушки тряслись руки, выбились из-под платка волосы. Светлые мокрые пряди залепили ее тугие щеки, лоб и даже губы.

— Не могу…

— Ишь ты какая нежная, — продолжала Аннушка, справляясь с волосами и застегиваясь. Под ее озябшими красными пальцами стройно выстраивались двумя рядками дешевые бакелитовые пуговицы. Их только и видела сейчас Катюша — точки… точки…

Катюша уткнулась лицом в плечо Аннушки и беззвучно зарыдала, сотрясаясь всем телом.

— Можно… Выплачись, дуреха, — беззлобно, растроганно упрекала Аннушка и сама кривилась, чтобы не поддаться чувствам. — Забежала к вам, а там одна Галька: «Ой, Анночка, предупреди, предупреди». Побежала я правильно, а если бы не угадала? Пошли-ка домой…

Вставали и пропадали громады новостроек и руины. Порывистый ветер постепенно расчищал небо, вытаскивал звезды, показывал их и снова прятал за облаками. Над фортами вырос прожекторный луч, опустился, исчез, как бы проглоченный морем, и снова возник над высотами, будто литыми из стали.

Женщины шли не торопясь.

— Аннушка, тяжело мне, плохо… — Мелкая дрожь продолжала трясти Катюшу.

— Ничего. Горем горе не расколешь… Такая наша бабья доля, — грубовато утешала ее Аннушка. — Не ты первая, не ты последняя. Придумаем что-нибудь… А как он, дери его на лыко? Самостоятельный или дуй ветер? Не крутнет хвостом? Накрой голову. Не лето.

Катюша безвольно подчинялась Аннушке, не выпускавшей теперь ее локтя из своих сильных рук.

— Ишь малодум! Фуражечку на ухо подкинул и пошел… — прежним тоном продолжала Аннушка. — А может, он искренний человек? Бывает так: наделал — не знает, а узнает — исправит. Не какой же там старорежимный офицерик. Ты отцу пока ничего не говори. И я никому, даже Ванечке. А потом обсудим без всякой сырости, придумаем. Кто, милая моя, не спотыкается! Не в море же в таком простом случае топиться…

Аннушка довела Катюшу до самого крылечка, причесала ей волосы своей гребенкой, вытерла глаза и щеки своим платочком.

— Иди домой, поспи, виду не показывай, — посоветовала она, — отец уже вернулся. Я заходить не стану, чтобы никого не всполошить.

— Спасибо, Аннушка, — шептала Катюша. — Видишь, какая я плохая.

— Брось, милая. Плохая? На плохую спросу нету. В том-то и беда, что хорошая. Уж знай по моему опыту, только началось. Такая нам, бабам, доля. Только и гляди в оба!.. Ах ты, снова раскуксилась. Нет дальше твоей печали, все беру на себя. Попала в беду — выручим… Иди, вытри щеки, вот тут смахни. Пудры нет? Жаль. Иди…

II

Не всегда легко брать на себя чужую печаль. Однако Аннушка недаром считала себя женщиной с твердым характером. Если она умела приманить и неизменно удерживать возле себя такого обстоятельного мужчину, каким был ее муж, то в способности ее надо поверить. Вздыхать, ахать и тихонько сплетничать умеет любая бабенка, особых способностей на это не требуется. Помочь, да еще незаметно, не возбуждая никаких подозрений, не кичась своей добротой и отзывчивостью, умело раскинуть умом и добиться успеха — на это нужен характер.

Аннушку, конечно, подмывало поделиться со «своим Ванечкой». Ум хорошо, а два лучше. Но не выдержит Ванечка, бабахнет по-простецки, оглушит Гаврилу Ивановича. Поэтому крепилась Аннушка, как ни трудновато ей хранить такую тайну. Ляжет возле мужа Аннушка, опрокинет голову на правое мускулистое его плечо, почувствует дразнящий запах здорового мужского тела, холодок кожи, дохнет на нее запахами табачного дыма, будто пронзающего ее податливое существо, нет с ним ни сговору, ни сладу. Тут бы вместе с говорливой лаской и нежностями выложить все начистоту, а к тому же любил муженек ублажать себя нескромными разговорами и не раз, упоминая Катюшу, облизывал губы и заговорщически подмигивал женушке… До поры до времени и она не прочь была подзадорить его: «А ты попробуй, поухаживай, все равно такой, как я, не сыщешь, Ванечка».

Теперь перед глазами вставал ночной запененный берег, обреченная поза Катюши, ее непростые слезы и бессильное тело ее, упавшее на руки Аннушки, тяжелое, словно контейнер с инкерманским камнем. Нет, не подвергнет она обсуждению горе Катюши, деликатно и тайно доведет все до конца, поможет. Аннушка начинала гордиться собой, удивляться своим не обнаруженным раньше качествам. Но, вырастая в собственных глазах, она не хотела терять ничего, что поднимало ее над грубым и прямолинейным миром рабочих бараков.

В трудное положение попал не загруженный подобными хитростями разум простой севастопольской каменщицы. Надо было придумать, как поступить, и, главное, выбрать удобное время. Если начать сразу без всякого подхода, можно свалить Гаврилу Ивановича. Года его не берут, а дурная новость хуже обвала.

Бригаду временно перебросили на Корабельную сторону, где застопорились дела с жилыми домами. Стройку форсировали по решению городского исполкома. Леса разукрасили флажками и лозунгами. Подогнали транспорт, обеспечивали материалами. Каменщики и рабочие других профессий зарабатывали даже лучше, чем на магистральной улице Ленина.

А старого Чумакова ничего не радовало. Приходил грустный, уходил к трамвайной остановке невеселый. Думами своими ни с кем не делился, чтобы не вызывать лишних и ненужных разговоров. Чем могли помочь ему его заурядные, такие же, как и он, товарищи? В пивную сводить сумеют, постучат кружками о стол, надымят табаком, отругают заглазно кого нужно и кого не нужно.

Аннушке пришлось проявить гибкость, чтобы разузнать причину такого состояния Гаврилы Ивановича. Оказалось, он по-своему расценил перемены в старшей дочери. Надоело ей ютиться в развалке. Приглядела кого-то, возможно, и сговорилась. А где жить? Мучился отец, прикидывал разные варианты, и все они были пустыми и невыполнимыми. Получали квартиры адмиралы, генералы, полковники, инженеры да рабочие заводов, возводившихся с небывалой поспешностью. Актрисе какой-то дали отдельную двухкомнатную. Строителей обходили, тем более рядовых. Так ведь всегда по-русски: сапожник без сапог.

— Иди проси, Гаврила Иванович, — дьявольски настойчиво требовала Аннушка, сама измученная мучениями старого каменщика. — Мало того, требуй! У тебя же имелась квартира в городе. Бомбу не ты же сбросил на нее. Не по твоему же приказу немцы в Крым пришли. Есть немало случаев, дают площадь в первую очередь тем, кто ее лишился в Великую Отечественную…

Так продолжалось день, два, три… Постепенно поддавался Гаврила Иванович на уговоры, смелел, «проникался мыслью», как говорила Аннушка. Она же сообразила обсудить вопрос на бригаде и вооружить Чумакова ходатайством, хотя и не столь веским для возможных бюрократов, но снабженным крепчайшими корявыми подписями передовых строителей. В бумажке, адресованной в городской Совет, Гаврила Иванович изображался не только как погорелец, а как давний и активный борец за инкерман и инициатор проведенных в жизнь рационализаторских предложений.

— От таких рекомендаций их должен стыд прошибить, — уверяла Аннушка, — они встать навытяжку перед тобой должны.

— Ишь ты, встанут, — ухмылчиво брюзжал старший Хариохин, давно не веривший, как утверждал его брат, «ни в бога, ни в паникадило, ни в хлыстовскую богородицу». — Пустое надумали. Резолюции сочиняете. Только их и ждут. К земле ухо прикладывают… Что вы пожилого мужчину на смех толкаете?

Аннушка вправе была негодовать со всей пылкостью своей непосредственной натуры: