Михаил Чулаки - Вечный хлеб Страница 25

Когда Вячеслав Иванович наконец улегся, его обступили сумбурные сны. Грызущий почему-то ногти мальчик-чемпион, передающий по радио ходы матча с Ботвинником, — и оглушительно тикают шахматные часы, потому что в них вставлен метроном… Женщина, такая закутанная, что невозможно рассмотреть, мама это или не мама, скользит по обледенелой лестнице и никак не может подняться на третий этаж, и плачет, что никогда не накормит оставшихся наверху детей… Руки, руки, руки, жадно обламывающие съедобные красные кирпичные стены… Но упорнее всего — под торжествующую музыку Глиэра — палящие из всех пушек прекрасные и грозные корабли-Ленинграды!

6

После того как заснул так поздно, был соблазн проспать, расслабиться, не бежать полный четвертак. Но коричневая тетрадь лежала на столе под лампой — забыл выключить, и лампа так и горела всю ночь, — потому невозможно было расслабиться, пожалеть себя. Выпал снег, и бежалось тяжело. Но Вячеслав Иванович даже радовался этой дополнительной трудности и, злясь на собственную слабость (вообще-то мнимую, раз все-таки встал, все-таки бежит, — но раз бежалось тяжело, значит все-таки слабость!), твердил себе на бегу: «Так и надо! Так и надо! Терпи! Терпи! Перетерпливай!»

Так и на работу пошел, неся в себе эту злость: на свои слабости, но и на чужие тоже. В раздевалке противно пахло потом — не иначе только что переоделся этот деятель Борис Борисович. Вячеслав Иванович брезгливо открыл форточку. Кроме него, зимой никто не открывал форточку, все боялись простуды и не понимали, что простуда не от свежего воздуха, а от плохого здоровья — всех этих курений, обжорств, лености! В раздевалке больше никого не было, некому было возражать против форточки — а то бы Вячеслав Иванович выдал под настроение!

Он открыл свой шкафчик и, как всегда, с удовольствием посмотрел на наклеенные с внутренней стороны дверцы вырезки из спортивных журналов — всё сплошь бегуны, всё знаменитые стайеры и марафонцы. Почти все оклеивали изнутри свои шкафчики журнальными глянцевыми красотками — и как не надоест? Если бы любовницами — другое дело, тогда бы есть чем гордиться; но ведь самым развязным здешним лабухам-джазистам, не говоря о халдеях, до этих красоток как до неба, и своим вынужденно платоническим любованием они только напоминают о разделяющем расстоянии — зачем?

Переодевшись, Вячеслав Иванович, как обычно, пошел сначала на склад, в холодильник: посмотреть, что завезено. Вообще-то мясо и рыба на сегодня уже вынесены в цехи, чтобы разморозились за сутки, но Вячеслав Иванович хотел знать перспективу на ближайшие дни, а проще — любил он продукты во всех видах, и для него лишний раз полюбоваться, прикоснуться — удовольствие.

И на складе уже побывал Борис Борисович — его запах перешибал даже корюшку в рыбном холодильнике! Еще б ему здесь не побывать: большой специалист по рыбе! Вячеслав Иванович старался не лезть в чужие дела, не знать того, что его не касается, и все-таки против воли знал почти точно, что тому деятелю везут откуда-то неучтенную рыбу, которую тот реализует и через зал, и через отдел полуфабрикатов. Но если бы Вячеслава Ивановича спросили официально, он ничего не знает, потому что доказательств у него нет, а слухи, хоть и достоверные, все-таки только слухи. Доказательств у него нет, и не хочет он иметь никаких доказательств, не хочет ничего общего с такими махинациями, спокойная совесть дороже миллиона, он хочет быть уверен, что всегда будет просыпаться дома, а не в диезнике. (Слово пустили лабухи, потому что знак диеза в нотах похож на решетку.) А Борис Борисович — имя это вдруг естественно сократилось в Борбосыча, и давно пора, сколько можно именовать так длинно и торжественно! — пусть живет как хочет, в меру смелости и совести, а если его когда-нибудь прихватят, Вячеслав Иванович жалеть не будет. Заявления на Борбосыча он писать не станет, он не доносчик: ябедничать подло, это он твердо усвоил с детдомовских лет; специально придуман ОБХСС, чтобы копать под таких, как Борбосыч, это их работа, вот пусть и работают.

В рыбной кладовой Вячеслав Иванович вполне одобрил судаков, нужно будет их пустить по-польски, и двинулся оттуда в мясную — годами отработанный маршрут, всегда от рыбы к мясу, а не наоборот, — точно так же, как всегда в саду не задумываясь бежал по часовой стрелке. Многие накидывают ватники, когда заходят и в мясную, и в рыбную камеры, но Вячеслав Иванович входил в одном халате, чем даже чуть-чуть гордился: зря он, что ли, закаляется каждый день?

Тут он таки догнал Борбосыча — никуда от него не деться! — коротко поздоровался и стал осматривать мясо. Несколько полутуш лежало навалом. К ним в «Пальмиру» по старинке завозили полутуши, хотя многие рестораны уже переведены на снабжение лотковым мясом. Конечно, с лотковым меньше возни, не надо разделывать, но Вячеславу Ивановичу нравилось иметь дело с полутушами: сам разделываешь, сам распределяешь что куда — чувствуешь себя хозяином, а лотковое мясо — шаг к обезличенности конвейера. Так можно дойти и до готовых полуфабрикатов (и где-то уже дошли, говорят). Точно так же нравилось Вячеславу Ивановичу, что в их старой «Пальмире» еще не отделились окончательно подготовительные цехи от горячего, так что он сам, когда считал нужным, отбивал, шпиговал и все такое, а в ответственные моменты сам же и становился к плите. А то в новых научно организованных ресторанах мясной и горячий даже на разных этажах: ты здесь сделаешь в лучшем виде, а там чужой дядя- плюхнет на сковороду и все испортит — потому что, когда берешь в руки еще необработанный кусок, уже знаешь, как его лучше жарить, а дядя наверху этого не чувствует, его дело — схватить с подноса да швырнуть на сковороду!.. Опять все тот же конвейер.

Вячеслав Иванович приподнял верхнюю полутушу, интересуясь вырезкой, заглянул под своды ребер.

— Вырезкой интересуешься, Суворов? — Борбосыч неприятно усмехнулся. — Вырезали. На то она и вырезка.

Бывает, что на мясокомбинате проворонят и пришлют тушу с вырезкой; бывает — но редко. (Кстати, смешно, но очень многие называют вырезкой филейную часть; и попадаются такие крикливые вздорные бабы, что и не докажешь им — перекричат!) Вячеславу Ивановичу сделалось досадно, что Борбосыч угадал, зачем он приподнимал тушу, хотя интерес его к вырезке был самый что ни на есть законный: бифштекс из вырезки — это высокий класс, украшение меню. С досады он стал ощупывать и нижние полутуши, приподнимать которые было тяжело, — как бы проверял упитанность, чтобы показать, что интересуется не только вырезкой, хотя упитанность точно оценивал и на глаз.

И вдруг в самом низу под пальцами оказалось странное мясо: словно бы глинистое, что ли. И плотнее. Буйволятина? Нет, и не буйволятина. Та, наоборот, как бы более склизкая, чем говядина. Что же это? Кто бы другой и не заметил разницы, посчитал бы говядиной, — но не Вячеслав Иванович! Еще раз пощупал, и осенило: лосятина! Ну конечно же! Только с каких пор к ним в «Пальмиру» стали завозить лосятину? В «Олене» бывает, а у них— никогда. И Емельяныч, завпроизводством, похвастался бы: он всегда хвастает необычным ассортиментом, будто сам вырастил. Или только завезли, не успел? Но тогда бы не лежала в самом низу.

Ощупывая лосятину, Вячеслав Иванович все время чувствовал, что Борбосыч за ним наблюдает, но спрашивать ничего у этого деятеля не стал, а пошел из холодильника прямо к Емельянычу. Тот в своем кабинетике, как всегда, сидел над бумажками. Незавидная, в общем-то, работа, хоть и считается начальством: и нервная, потому что материально ответственный, и какая радость целые дни с накладными вместо живых продуктов? Вячеслав Иванович ни за что бы не поменялся. Впрочем, Николай Емельяныч всегда излучал бодрость и, кажется, не чувствовал ущербности от своей бумажной работы.

— А-а, Котлетыч! — Емельяныч считал это прозвище очень остроумным. — Ну, хвались, чем порадуем гостей?

— Все как обычно. Программа-минимум… Скажи мне лучше, что за лосиная туша в морозилке?

— Уже усек! Ну, глаз-ватерпас! Не наша, так что котлет из лосятины в меню не будет. Транзит. Понимаешь, друг Борисыча завалил лося и сдал в коопторг. А у них свой холодильник полетел, вот и договорились, чтобы передержать пару дней.

— Мало ли у кого друзья. Ото всех брать.

— Ото всех не берем, а этот из ремуправления, нужный человек: все мы под ремонтом ходим, как раньше под богом. Потому не зарься напрасно, а полежит, ничего нам не сделается. Давай лучше по меню конкретно.

Ясно: дела Борбосыча, те самые, которые Вячеслав Иванович не хотел знать. Ну что ж, не знать — так не знать. Емельяныч любил яркие плакаты, стены кабинетика были заклеены вперемежку противопожарными плакатами, плакатами про дружбу народов и спортлото, а в самом центре— схема разделки туш; и сам Емельяныч, с лицом таким же красным, как туша на схеме, всем бодрым своим видом утверждал, что все прекрасно, не о чем беспокоиться и не нужно напрасно волноваться о какой-то приблудившейся лосиной туше… И Вячеслав Иванович стал подробно объяснять свои планы на сегодняшнее меню. Емельяныч слушал и кивал так же бодро. Что в нем хорошо: не имеет он привычки объяснять поварам, как работать, а то Вячеслав Иванович знавал начальников, которые сами руками ничего делать не умеют, а кулинарное честолюбие в них бродит — вот и начинаются ценные указания…