Иван Щеголихин - Снега метельные Страница 25

Да никогда и нигде! Разве найдутся у нее силы при­чинить Леониду Петровичу такую боль!..

«Так и умру безвольной, бестолковой, бесполезной!..»

Она не пошла на кухню ужинать. «Крепче буду спать на пустой желудок». Около восьми часов услышала Сашкин голос:

— Мам, ты куда? Я с тобой.

Ирина Михайловна что-то неразборчиво ответила, послышался благодушный голос Грачева, он, видимо, успокаивал Сашку, и через мгновение хлопнула дверь.

Ушла. И на Сашку ей наплевать. Забыла обо всем на свете, ушла к другому.

Что это? Как понять, что за сила такая неведомая влечет ее?..

Жене страшно от ее решимости. И любопытно.

Женя мысленно проследила ее путь. Вот она подошла к столовой, прошла сквозь густой туман, мимо стада ав­томашин, потом мимо дома тетки Нюры, там окна наглухо занавешены даже днем, не только ночью, видно, и на самом деле тетка готовит самогон к празднику; сто­ронкой прошмыгнула мимо больницы и не посмотрела да­же в ту сторону, где над входом яркая лампочка освеща­ет чашу со змеей — яд и противоядие... А там уже видны два столба с перекладиной, как футбольные ворота, с куском фанеры, на котором намалевано белилами: «Ры­нок. Добро пожаловать». Сейчас там пусто, ни души, только подвывает поземка. И нетерпеливо маячит одино­кий черный силуэт...

Перед Женей лежало начатое письмо домой. Пани­ческое письмо, пораженческое. Оно только расстроит от­ца с матерью. Женя свернула листок, отложила. Огонь в лампе то вспыхивал, поднимаясь, то оседал, пламя то разгоралось ярко, то истощалось, становилось узеньким и оранжевым, как осенний березовый листок. Приземистая, похожая на степного идола лампа бесшум­но вздыхала.

...Сейчас Сергей закутал Ирину в тулуп и поднял на руки. Нет, она не далась, уперлась, и они упали, забарах­тались в сугробе. Им не страшен мороз, наплевать им, что снег набивается в рукава и в валенки, за во­ротник.

Женя погасила лампу. Посветлела лаковая темнота окон. Женя прильнула к холодному стеклу, долго смотре­ла на улицу. В щели дуло, дышало степным неуютом, сов­сем рядом светло дымила, извивалась поземка. Где-то в снежной мути, запорошенные, белые бродят двое непри­каянных. У них нет пристанища, но они, наверное, счаст­ливы и готовы обойти всю мерзлую степь.

Ирина была похожа на отца — синие глаза и рыжие, почти каштановые волосы. Отец работал парторгом на тракторном заводе, а мать ее перед войной училась в пе­дагогическом институте, мечтала работать в школе. Ири­на не помнила, чтобы отец когда-нибудь раздражался, был недобрым к ней, неласковым, хотя, как она позже узнала от матери, тяжких забот у него было немало.

В семье любили музыку, мать частенько заводила па­тефон в синей коробке, сидя возле большого ящика с пластинками в конвертах с мятыми уголками. На всю жизнь осталась у Ирины любовь к величественным и ме­лодичным революционным песням. Нередко отец прихо­дил с работы усталый, озабоченный, закрывался в своем кабинете и курил так неистово, что дым струился через замочную скважину. В такие минуты мать с дочерью го­ворили шепотом, ходили на цыпочках, мать вздыхала, потом тихонько, но настойчиво скреблась в дверь каби­нета. Отец впускал их без особой охоты, мать умело за­водила пустяковый разговор, стараясь его отвлечь, потом все вместе пели негромко и задушевно. И «Варшавянку», и «Смело мы в бой пойдем», и грустную, протяжную со словами: «Ты мой конь вороной, передай дорогой, что я честно погиб за рабочих...»

Отец ушел на фронт в первую неделю войны, когда Ирине исполнилось одиннадцать лет. Матери пришлось оставить институт и пойти на завод. Начались бомбеж­ки. Большой шумный город утих, помрачнел. Днем окна белели крестовинами бумажных наклеек, а по вечерам чернели без огней, будто за стеклами не осталось ниче­го живого, одни пустые провалы. Город продолжал ра­ботать беззвучно и безостановочно, люди и машины слов­но состязались в неутомимости.

В одну из таких ночей после сигнала «отбой» мать с дочерью лежали в холодной постели, одетые в пальто, считали-подсчитывали, сколько дней не было письма с фронта. Вспоминали тепло и уют мирной жизни. Горе как будто поравняло их в возрасте.

На другой день, вместе с заводом, на платформах, за­битых станками и оборудованием, мать и дочь эвакуиро­вались в Сталинград.

Жили в тамошнем цирке. По вечерам шли представ­ления, изощрялись в своем умении жонглеры и фокусни­ки, дурачились клоуны. В первых рядах одинаково зеле­нели гимнастерки красноармейцев, там раздавались аплодисменты, а на галерке слышалось шипенье приму­сов и плакали дети. Днем малыши резвились на огромной арене, бегали в цирковую конюшню. Какое это было для них счастье — жить под одним куполом с лошадьми, дрессированными собачками и старым клоуном!

Мать назначили заведовать столовой, и Ирина каж­дое утро приходила к ней помогать мыть котлы и чи­стить картошку.

Однажды на кухню заглянула официантка и сказала, что какой-то командир со шпалой спрашивает заведую­щую. Мать отказалась выйти: был трудный день, кормить людей совершенно нечем, в обед роздали весь запас ту­шеной капусты,— и попросила официантку, пусть сама поговорит с этим командиром. Та ушла, но тут же вер­нулась и сказала, что командир настойчив и надо бы уважить его просьбу, потому что он с орденом. Ирина любила орденоносцев и первой выбежала в обеденный зал. У дощатого длинного стола стоял ее отец, подтяну­тый и еще более похудевший.

Через три дня он, политработник, ушел на передовую с танковой бригадой. Ирина знала, что война кровавая и каждый может попасть в беду, потерять своих близ­ких, но знание это мало ее тревожило, оно было с чужих слов. Чувство страха перед смертью, как ей казалось, быстро притупляется, и даже бомбежки становятся не такими страшными, как вначале. Взрослые боятся боль­ше. Ирина как будто уже перенесла самое страшное, и теперь уже ничего не боялась. Но вскоре поняла, что ошибалась по своей детской беспечности — принесли по­хоронную на отца и письмо от командования. «Пал смертью храбрых на поле боя». Пройдет война, пройдут голод и холод, но никогда не вернется отец, не погладит ее по голове, не посадит дочь на колени...

Должно же когда-то прийти возмездие! За погибших, за разрушенный родной город, за тех изможденных рабо­чих с черными пятнами цинги, которых она видела, когда разливала по жестяным кружкам зеленоватый и густой, как чай, хвойный отвар.

Немцы приближались к Сталинграду, и завод отко­чевал дальше на восток, в глухой алтайский городишко Рубцовск...

После войны они с матерью вернулись в свой город. После седьмого класса Ирина поступила в фельдшерско-акушерский техникум. Ей хотелось поскорее получить специальность и стать самостоятельной.

В техникуме она очень скоро завоевала репутацию заводилы, лидера, отчаянной девчонки. Живая и общи­тельная, вся в отца, как ей думалось, она активно участ­вовала во всех вечерах отдыха, ходила в походы, занима­лась спортом. Тренер по гимнастике собирался сделать из нее мастера спорта, но вскоре убедился, что зря стара­ется. На первых же соревнованиях, когда Ирина заняла седьмое место среди пятнадцати участниц, она заявила, что с гимнастикой покончено. Ей хотелось быть первой, везде и всюду первой, но не второй и, тем более, не седь­мой. Но прилагать для этого усилия, тренироваться каждый день, а то еще и по два раза на дню, она не соби­ралась,— пусть этим занимаются те, кому делать нечего, кому скучно жить, а ей скучать некогда. Она хотела де­лать только то, что ей нравится, и в той мере, которая ей была не в тягость, не утомляла ее.

В шестнадцать лет Ирина стала хорошеть, что назы­вается не по дням, а по часам. Она легко привыкла к общему вниманию и всем своим видом, одеждой, поход­кой, манерами, старалась это внимание к себе поддер­живать. Мальчишки ее обожали, однако к сверстникам своим Ирина относилась без всякого интереса, они ей казались слишком скучными, робкими, какими-то отста­лыми. А вот парням лет на пять постарше Ирина была не прочь поморочить голову и тем самым поволновать себя.

После техникума она стала работать акушеркой в родильном доме. Смышленая, энергичная, аккуратная, она хорошо справлялась со своими обязанностями, ее по­любили и врачи, и молодые мамаши. Все настойчиво советовали поступить в институт, стать врачом, и она в конце концов так и сделала, поступила.

В первые дни Ирина в институтской среде несколько растерялась. Нет, она не оробела, не испугалась нагрузок, наоборот, учеба ей показалась более легким делом, чем работа. Она оказалась самой старшей в группе, ей уже исполнилось двадцать два. Большинство студенток жили еще общими полудетскими, полудомашними инте­ресами, по школьному зубрили, по школьному отлынива­ли от занятий. Ирине с ними было скучно, и она непроиз­вольно выделила себя из среды студенческой в иную среду,— ближе к врачам, к преподавателям, мысленно, разумеется, про себя. На лекциях в аудитории она сади­лась в первом ряду, там, где обычно сидели ассистенты и преподаватели.