Николай Кузаков - Красная волчица Страница 26

Урукча с Боковым сидели за столом.

— Давай, зятек, еще по махонькой, — предложил Боков. Выпили по чашке разведенного спирта, заели сырой печенкой.

— От Крохалева должен прийти человек, — сказал Боков. — Ты ему помоги взять у охотников соболей. Крохалев берет нас с тобой в пай. Письмо у меня от него есть, Степка шум поднимет, а мы тут ни при чем. Не брали соболей у охотников.

— Ох, хитрый ты, Григорий.

— На то и голова дана, чтобы думать.

— В соседний род надо сходить, — предложил Урукча. — Там много добрых охотников есть. Мы недалеко от них будем.

— Сходи. Спирт я приготовил. Шелку несколько тюков. Завтра вечером приходи с оленями, заберешь все.

Ольга Ивановна принесла сковородку жареного мяса, поставила на стол, брезгливо посмотрела на Урукчу и ушла в куть. Там присела у русской печи, смахнула слезу. Не могла она смириться с тем, что ее дочь, ее Капитолина, выходит замуж за этого старика.

— Капитолина что осень делать будет? — спросил Бокова Урукча.

— Со мной в тайгу пойдет.

— Сейчас где она?

— На вечерку ушла, дело-то молодое.

Генке с Капитолиной некуда деваться: дома родители, на улице морозно.

— Пойдем в баню, — предложил Генка. — У деда сегодня топили.

В бане темно, пахнет сыростью, прелыми листьями. Генка на скамейку поставил бутылку наливки, для закуски из кармана достал конфет.

— Уезжаешь завтра? — спросила Капитолина.

— Уезжаю.

Капитолина взяла бутылку и прямо из горлышка отпила несколько глотков.

— Ты же обещал на мне жениться. В город увезти. Как царицу нарядить…

— Обещал. Тогда ты не была невестой Урукчи.

— Сволочь ты, Генка. Вот Вася бы увез на край света. А ты насытился и в кусты.

— Так Васька здесь остается.

Капитолина опять отпила наливки из горлышка, уронила руки на колени, задумалась.

— Что это мы сегодня, как на похоронах, — проговорил Генка.

— И верно, похороны, — встрепенулась Капитолина. — Давай веселиться на моих похоронах.

У деда Корнея день в хлопотах: вычистил ружье, наточил нож и пальму, подремонтировал понягу, подштопал зипун.

Из кути вышла его жена Домна Мироновна, маленькая щупленькая старушка.

— А ты, Корнеюшка, куда снаряжаешься? — спросила она.

— Завтра в лес мужики идут. Забыла, что ли?

— Да где уж забыть-то. Пятьдесят лет тебя собирала. Потом ждала, вот в это окно все смотрела.

— Что тогда спрашиваешь? Наготове надо быть. Может, Захар возьмет меня с собой.

— Отходил ты свое.

— Добре мы с Захаром охотились. А ты что стоишь-то, старая?

— А что мне делать-то, Корнеюшка?

— Баню тони.

Из бани дед Корней пришел бодрой походкой, выпил ковш квасу, крякнул от удовольствия.

— Отдыхать ляжешь? — спросила Домна Мироновна.

— А то как же. Завтра рано вставать.

Дед Корней прошел в горницу и остановился в недоумении: пятьдесят лет перед уходом в тайгу он спал под образами. Исстари так повелось: охотник перед промыслом идет в баню смыть грехи и последнюю ночь спит один, чтобы перед тайгой предстать чистым. Разве только молодожены махнут на все рукой и под покровом ночи проведут часок-другой вместе.

— Где постель? — гаркнул старик.

— Я на кровати постелила.

— Или ты не знаешь, где мое место перед промыслом?

— Нетто к тебе грех-то еще пристать может?

Дед Корней тряхнул бородой.

— Дура-баба, тебе-то откуда знать, что ко мне пристать может.

Бросил он в передний угол медвежью шкуру, лег на нее и укрылся зипуном. Проснулся рано и чуть свет пришел на усадьбу Вороновых. Был он в зипуне, перетянутом ремнем, на боку нож, за плечами поняга, в руках пальма. В таком снаряжении и положено быть охотнику. Поздоровался, осмотрел поклажу на санях, хорошо ли увязана, и подошел к Захару Даниловичу.

— Возьми меня, буду кашеварить.

— В зимовье, паря, замерзнешь, — отвел взгляд Захар Данилович. Около тридцати лет они вместе уходили в тайгу. Теперь вместо деда шел Дмитрий.

— Мне бы хоть взглянуть на зверя, — вздохнул дед Корней.

— Что поделаешь, Корней Иванович. Скоро и мне идти в отставку.

У деда Корнея задрожали ресницы. Он что-то еще хотел сказать, но только мотнул головой.

— Не дело перед промыслом мокроту разводить, — остановил его Захар Данилович. — Трогай, Василий.

Дед Корней с Марией Семеновной проводили охотников за деревню до леса. Василий остановил лошадей и подошел к матери.

— Не хворай, мама.

— С богом, сынок, — Мария Семеновна перекрестила Василия. — Осторожней будь. Чулки теплые не забывай надевать.

— Не печалься, мама. — Василий шагнул к деду Корнею. — Бывай здоров, дедушка.

— Хорошего вам промысла.

Василий взял за повод лошадь, и обоз тронулся.

Когда охотники скрылись в лесу, Мария Семеновна вздохнула:

— Вот и улетели наши соколы.

— Мочи нет, а то бы следом пешком пошел, — сокрушался дед Корней.

…Неторопливым шагом отмеряет версты Василий, а над ним серой оленьей шкурой висит небо, лениво сыплет снежок, приглушая лесные звуки. По лесу мечется Малыш, обнюхивает следы белок и соболей, но найти зверьков не может: попрятались от непогоды. С косогора ветерок донес глухариный запах, бросился туда, но птицы с шумом поднялись и улетели. Вернулся Малыш, виновато посмотрел на Василия.

— Ничего, бывает, — успокоил его Василий. — Может, к вечеру подфартит.

Свернули к кедрачам. На широких ветках синими кусками лежит снег. Проваливаются ноги в багульник, будто пристают к земле. Тяжело идти. А куда ни посмотри — тайга. Ей тесно под серым куполом ненастного неба, уперлась в горизонт и вздыбилась темными горами.

Шумит, волнуется тайга. Она орлицей распласталась от седых Уральских хребтов до снежной Чукотки. Тайга. Не тебя ли зовут Сибирью? Сибирь! Уж больно ты крута характером. И все у тебя через меру. Если весна, так весна. Сыпанут апрельские дожди, размочат снега. Еще вчера вьюжило, а сегодня табунами диких оленей мчатся по падям ручьи. И глядишь, заворочалась река разъяренным зверем, ломает ядреные льдины, гонит их прочь. На десятки километров слышится грохот. Окажись здесь деревня, в щепы дома превратятся, точно через жернов пройдут.

Промчатся вешние воды, потоком хлынут на землю свет и тепло. Голубым лебединым криком наполнится тундра, на песчаных косах зацветут кусты черемухи, в распадках розовым туманом разольются марьины коренья, от жарков огнем заполыхают луга.

Но не успеет охотник обогреться, а на землю уже сыплются пожелтевшие листья. Вслед за ними налетят метели, засвистят ветры в горах. И останется охотник наедине с сорокаградусным морозом и свирепыми вьюгами. Ох и солоно достается ему кусок хлеба.

Сибирь! Нет, в скупости тебя не обвинишь. На все ты щедра, и ничего у тебя не бывает вполовину: если гроза, так рушатся горы, если мороз, так дух захватывает, если свет, так до боли в глазах.

Идет Василий, снежок присыпает его следы. Клубятся серые облака, разгребет их солнце и снова спрячется.

Сибиряк! Дитя тайги. Ты не хнычешь, когда тебе голодно, ты не жалуешься на свою судьбу, когда у костра тебя донимают морозы, ты не ропщешь, когда усталость тебя валит с ног. Одиночество приучило тебя молчать, потому-то ты и скуп на слова. Не раз, спотыкаясь о смерть, ты пройдешь по своей тропе. Только когда-нибудь в кругу друзей за бутылкой спирта ты расскажешь забавную историю и этим вознаградишь себя за все.

Идет Василий через буреломы и гари, где-то стороной бежит Малыш, ищет зверя. Хмурится небо, сыплет снежок. Легка походка охотника: горы еще не вымотали его силы.

А в серой дали сохатыми бредут хребты. Там, где-то за ними, прокладывают свои тропы Ятока и Капитолина. Глухоманью от стойбища к стойбищу крадется спиртонос Кердоля. И с каждым из них еще не раз сведет Василия судьба.

Часть вторая

Серое вылинявшее небо. Горы маячат как тени. Вот уже который день беснуется ветер, мечется по горам, бьется о, скалы, спускается в низины, на еланях поднимает снежные вихри и гонит их по лесу, пригибает деревья к земле, выворачивает их с корнями. Глухо гудит от набегов ветра тайга. Старик Согдямо, набросив на худые плечи, парку — куртку из оленьей шкуры, протянул к очагу костлявые руки. Холодно в чуме. Синий дымок огня торопливо струится в дымовое отверстие. Вот так же струйкой утекает жизнь из тела Согдямо. Сейчас бы взять ружье да пройтись по горам, посмотреть в лицо вьюге. Но ослабли ноги, ослабли руки, ослабли глаза. Сомкнулся мир вокруг чума. Давно старика покинула удаль. Только верные спутники-воспоминания теснятся вокруг него, поддерживают жизнь.

Угас огонь в чуме. Вьюга не унимается. Должно быть, охотники чем-то разгневали злых духов, и те загоняют в гнезда соболей и белок, заметают их следы. Попробуй-ка найди зверьков в такой кутерьме. Согдямо неторопливо набивает трубку табаком, поднимается на слабые ноги, выходит из чума. Ветер с яростью набрасывается на него, в морщинистое лицо бросает снег, рвет парку. С лабаза с жалобным криком снимается ворон. Он голоден. А тут, на лабазе, оленья шкура, от нее идет такой вкусный запах. Но страх перед человеком гонит его прочь. Охотники считают, что эта птица приносит несчастье, потому-то при первой возможности убивают ее. Но ворон старый и опытный, он прилетит сюда, когда опустеет стойбище.