Анатолий Кузнецов - Селенга Страница 26

— Это ты поедешь? — недоверчиво крикнул он из кабины.

— Д-да, — простучал зубами паренек.

— Гм… так садись. Заходи оправа, — посоветовал Алексей и, чтобы как-то смягчить суровость встречи, проворчал: — Экипаж знатный, до Павлихи кишок не разберешь.

Завизжала дверь, вышел дорожный мастер.

— Пальтишко бы поплоше взяли. Измажетесь…

Врач молча взял у мастера пальто, брезгливо осмотрел его, потряс зачем-то — и вдруг надел прямо поверх своего, даже не поблагодарив при этом.

— Куда тут садиться? — низким простуженным голосом спросил он.

— Можно в кабину, а хошь на крышу.

— У вас тут рычаги торчат всюду, — недовольно пробормотал пассажир, подбирая полы.

— Не я их насовал. Сами растут, как грибы.

— Поезжайте, Вахрушев, по грейдеру, никуда не сворачивайте до моста, — очень официально и вежливо сказал мастер. — А после моста налево, вы должны помнить.

— Коли не найду? — угрюмо спросил Алексей.

— Уж извольте найти, мост один. И постарайтесь вернуться с машиной скорее, без нее мы — швах.

— Ясно…

Алексей почесался, подергал тормоз. Ему казалось, нужно еще что-то выяснить, то ли он забыл что-то, но что — не мог вспомнить.

— Опустите уши у шапки! — грубо приказал он пассажиру.

— А что такое?

— А то, что ветром надует. Живо!

— А вы?

— Я? Привычный.

Парень снял шапку, опустил уши, так он стал совсем похож на подростка.

Потревоженный железный зверь завыл, залязгал и кинулся во тьму. Выворачивая на дорогу, он еще раз пробежал лучом по крыльцу, стене, и на углу дома, на камешках, стоял квадратный мастер, улыбаясь и помахивая рукой. Он мелькнул, как кадр в кино, а под радиатор понеслись черные, жирные дорожные топи.

Впереди не было ни огонька, только темнота и сырая мгла на множество километров вокруг, и тут Вахрушев вспомнил, что́ он забыл: он хотел взять кое-что из запчастей, несколько свечей, а также топор и помнил об этом, еще когда грыз селедку, а ушел — забыл, все из-за этого мастера.

«Что за наваждение? — подумал он. — Почему он улыбался? Чему улыбаться-то?»

Мастер должен был до последнего дыхания отстаивать по телефону свой бульдозер. Видимо, все так и было. Для других у него невозможно выпросить снегу среди зимы. Видимо, также ему здорово пригрозили, если он в такое горячее время все же решился сорвать машину с участка. Злой, коварный человек и карьерист. А при враче говорил вежливо и улыбался лицемерно.

«Почему он такой злой? — спросил себя Вахрушев. И ответил: — Потому что он никого не любит, во-первых, кроме себя. А во-вторых, на такой работе, будь ты и золотой человек, все равно в стертый медяк превратишься. Ведь с такой братвой, как здешние дорожники, только черту с рогами и копытами справляться, другой, мягкотелый, зашился бы. Впрочем, везде в жизни мягкотелым крышка».

Несмотря на молодость, Алексей успел хлебнуть в жизни всякого и убедиться в справедливости последнего. Если самому о себе не позаботиться, то никто о тебе не позаботится. Если для кого-то ты представляешь интерес, то только с точки зрения: а что с тебя можно иметь?

Нет, Алексей не был злым парнем. Были у него и свои мечты, было страстное желание делать что-нибудь хорошее на радость людям; ему хотелось сотворить в жизни что-нибудь такое… что-нибудь такое!.. Но чего-нибудь такого не получалось, а была обычная повседневность.

Он вырос в семье, где было шесть человек детей и отец алкоголик. В дни получки мать посылала старших ловить отца на пути к заветной поллитровке. Иногда это удавалось, иногда нет. Получал от батьки по шее, а однажды отлеживался на печи два дня, отец же плакал, прощения просил. Он был добрый, но мягкотелый. Уходя в ремесленное, Алексей расстался с домом без грусти.

И где бы он ни жил — по разным общежитиям, вагонным городкам, стройкам, — он старался прежде всего постоять за себя. Оттого чужие беды и заботы его не трогали, и хотя он этого не говорил, да и не сумел бы как следует сформулировать, люди это сами чувствовали: подлинных друзей у Алексея не было, только были «друзья» выпить за его счет.

Он делал все что положено. Приходил на работу вовремя и старался. Пацаном вступил в комсомол, потому что все вступали.

Здесь, на строительстве дороги, он «вкалывал» шестой месяц, постоянно красуясь в числе перевыполняющих и получая премии. Если бы кто-нибудь поинтересовался его личным делом в отделе кадров, он бы заключил, что Вахрушев — хороший рабочий.

Работать действительно ему приходилось много и тяжело. Сейчас, например, спешили до сева проложить трассу в богатейший хлебный район, торопились, но платили прилично, и Алексей вызывался работать по две смены; пользуясь тем, что бульдозер был только один, он волынил как только хотел, загребал прогрессивки, не зная толком, зачем они ему.

Прогрессивки легко уплывали в те же поллитровки, а детей и жены, чтобы ради них гробиться, Алексей по молодости еще не имел и не хотел, даже не понимал, зачем это ему.

Он просто ухаживал за разными девами, иногда славно проводил с ними время, но женщины, знал он, такой народ — им все время надо щебетать о любви и «заливать мозги», а он не был врожденным мастером «заливать», очень скоро наступали разногласия и трения, и ему давали отставку. После чего он все начинал «по новой».

Впрочем, однажды он очень сильно влюбился в некую Катю — продавщицу из хлебной палатки. Была эта девушка для него лучом солнышка, и он чуть не изменил своему убеждению не жениться, очень уж была она душевной и чистой.

Но свобода была ему дорога. Он не женился. Не женился даже, когда она забеременела. Сначала он этого не знал, был очень удивлен, когда Катя бросила вдруг работу, уехала к отцу в Павлиху, вот тогда-то он и ездил к ней, в эту вшивую Павлиху, наступило объяснение, она поревела, он психанул — и прощай навсегда.

Никто-никто, ни товарищи, ни начальство, не узнал об этом. Любовь его прошла, только внутри засел камень, и он целую неделю был сам не свой, когда на участок дошли какие-то смутные слухи о Кате: что она, дескать, уехала в город, вышла замуж за полковника, превратилась в расфуфыренную даму, живет припеваючи и прочее. Он струсил признаться себе, что ошибся, убеждал себя, что все кончилось прекрасно, что любовь человека к себе всегда сильнее любви к другим.

В эту внутреннюю «святая святых» он и сам толком не проникал, оставаясь для всех компанейским, горластым, грубоватым, но «своим в доску парнем» Алешкой Вахрушевым, услужливым, когда пахло выгодой, вредноватым, когда ею не пахло, безапелляционно правым, когда ему это было нужно. Он полагал, что все правы: и мастер, — гоняя подчиненных, обзывая их последними словами, грозясь судом и прочими карами. И подчиненные были правы, пользуясь всяким случаем пофилонить, потуфтить, закрыть завышенный наряд, хотя непонятно было, кому все это нужно и какой в этом смысл.

А вообще Алешке Вахрушеву не особенно уютно жилось на свете. Бессвязно размышляя, он вспомнил, что мастер отдал доктору свое собственное пальто — это было еще одно доказательство, что того действительно по телефону взгрели.

Алексей же не прихватил ничего. Конечно, он привычный, но не учел того, что вторую ночь не спал. Следовало взять хотя бы плащ. И опустить уши у ушанки. Однако можно пока потерпеть, все это, все пустяки.

Непонятно было только одно: почему мастер улыбался?

Машину очень трясло, и квелого докторишку кидало на поворотах, он цеплялся за что мог, прижимая к себе баульчик.

Вахрушев понаблюдал за ним, одним пальцем взял баульчик и забросил за сиденье.

— Лекарства? — крикнул он сквозь шум.

— Д-да, — кивнул доктор.

— А вот у меня брюхо болит иногда. Чем лечить?

— Сходите к врачу. Надо посмотреть!

— Ха, я отроду не ходил. А разве так нельзя сказать?

— Ну, пей бесалол.

— Что это?

— Пилюли такие.

Вахрушев презрительно хмыкнул и мотнул головой.

— Все вы, доктора, жулики. Пилюли! Вы сделайте так, чтобы человек жил до двести лет.

— Зачем?

— Ну-у, уж знаю зачем!

— Надоест это тебе…

— Мне? Не-ет! Я бы пятьсот жил.

Паренек криво улыбнулся и схватился, валясь, за сиденье — очередной вираж.

— Правда! — обиделся Алексей. — Чего не сделаете? Кишка тонка? Ведь кишка тонка!

— Подожди! Будет и пятьсот.

— Долго ждать-то?

— Лет сто.

Вахрушев свистнул и усиленно заработал рычагами. Дорога была паршивой.

Собственно, вместо дороги тянулась полоса бурого вязкого месива, она шла под уклон, становясь все более жидкой, все более безнадежной, а впереди фара вдруг стала нащупывать что-то темное, подозрительно гладкое — это оказалась вода.

Вахрушев подвел машину к самой кромке и притормозил. Это были неглубокие талые воды, целиком затопившие плоскую однообразную низину, границы которой трудно было предугадать. По ней кое-где торчали верхушки кустиков, и в этом направлении уходили под воду прошлогодние колеи. Возможно, где-то были глубокие лощины. Придорожные телеграфные столбы почему-то зашагали по этому морю влево. Алексей не мог помнить, сворачивает ли где-нибудь дорога влево. Он тогда екал, занятый совсем другим, дорога вообще не осталась в памяти.