Анатолий Иванов - Вечный зов. Том I Страница 26

Всё перепуталось, всё перемешалось в голове Кружилина. Слишком неожиданно всё это обрушилось на него, слишком в неожиданном положении он оказался.

Ночь он провёл без сна.

Утром явился с папкой под мышкой Тищенко.

— Я прошу… Я требую: сообщите обо всём секретарю крайкома партии! — почти закричал Кружилин.

— О чём? — спокойно переспросил безусый чекист.

— О том, что вы меня здесь держите!

— Доложим, — отозвался тот, сдувая с рукава гимнастёрки соринку. — Если надо будет — доложим.

Он сказал это таким равнодушным, бесцветным голосом, что Поликарп Матвеевич взорвался яростью:

— То есть как — если будет надо?! Что вы за комедию устраиваете?!

— Вы не волнуйтесь, Поликарп Матвеевич. Если не виноваты, вам нечего волноваться.

— Да в чём, чёрт побери, вы меня обвиняете?!

— Собственно, ни в чём серьёзном. Нам надо было уточнить кое-что об Иване Савельеве, о Фёдоре, о его жене Анне.

— Кроме того, что сказал, я ничего о них добавить не могу. Вам достаточно? Я могу быть свободен?

— Конечно, мы вас отпустим, — усмехнулся Тищенко.

— Вы меня ещё не посадили, чтоб отпускать! И не посадите!

— Успокойтесь, Поликарп Матвеевич, — опять сказал Тищенко. — Хорошо, о братьях Савельевых поговорили. А сейчас…

— А сейчас я требую прекратить балаган! Немедленно! Ведите меня к вашему начальнику, в конце концов!

— Он, к сожалению, в командировке.

— Н-ну… ладно, — почти шёпотом, в изнеможении, произнёс Кружилин. — За всю эту комедию вы ответите.

— Хорошо, ответим. — Тищенко снова сдул какую-то пылинку с рукава новенькой, тщательно отглаженной гимнастёрки. — А сейчас объясните мне, пожалуйста, — и в его голосе зазвучал, правда ещё не очень натренированно, металлический оттенок, — объясните, почему, на каком основании вы органы внутренних дел называете царской охранкой?

Кружилин секунду-другую тупо смотрел на этого молодого человека в форме, который напоминал чистенького, новенького оловянного солдатика, только что вынутого из коробки.

— Слушай, сынок… — сказал он как-то печально.

— Не рано ли в папаши записываетесь?

— Мне сорок шесть, сорок седьмой пошёл. Так вот, сынок… Ты ещё и под стол-то пешком не мог ходить, а я уже в Австрии воевал. Меня газами чуть не задушили, потом, вплоть до двадцатого, я партизанил… Я в партии большевиков с тысяча девятьсот седьмого года.

— Я, я, я… удивительно вы скромный человек.

И тут Поликарп Матвеевич не выдержал. Побледнев, он трахнул кулаком по столу.

— Мальчишка! Да я вот этими руками, насколько хватало сил, дрался за Советскую власть. Поэтому позволь уж мне не скромничать. А ты хочешь мне своими гнилыми нитками пришить антисоветчину? Во враги этой власти записать? Не выйдет!

— Почему же? — Тищенко пожал плечами, — Если надо, может и получиться.

Сказал и поглядел на Кружилина: какой эффект произведёт это словечко «надо»? Но, к его удивлению, Кружилин не спеша повернулся, пошёл к дивану, покачивая плечами, сел, спокойно закурил.

— Это что же, таким вот способом вы и другим дела шьёте?

— А вам не кажется, что это клевета на сталинских чекистов? За такую клевету можно о-очень долго рассчитываться.

— А знаете что? — промолвил Кружилин. — Подите-ка вы к чёрту.

— То есть как? — опешил Тищенко, привстал. И только потом, задыхаясь, прокричал: — Как вы… смеете?! Встать!

— А так и смею. Я больше не желаю с тобой разговаривать. — И отвернулся к стене.

Оперуполномоченный нервно сгрёб со стола бумаги, вжикая новыми сапогами, вылетел из кабинета.

Остаток дня Поликарпа Матвеевича никто не беспокоил. Хорошо хоть, что в углу, на тумбочке, стоял графин с водой.

Никто не беспокоил его и на третий день, до обеда. А часа в два дверь распахнулась, вошёл, почти вбежал, Яков Алейников.

— Поликарп Матвеевич! Ну, дельцы они тоже! Случайно узнаю в управлении, что они тут тебя… «Вы что, говорю, с ума сошли?! Как вы могли даже подумать что о Кружилине? А мы, говорю, секретаря райкома потеряли…» Поехали, я тоже домой.

— Неумно, Алейников, — тихо и раздельно проговорил Кружилин.

Яков умолк на полуслове, вскинул и опустил брови. По его туго обтянутым скулам прокатились и исчезли желваки, натянув кожу, кажется, ещё сильнее, до предела.

— Поликарп Матвеевич, — произнёс он глуховато, глядя немигающими глазами в глаза Кружилина, — мы преданных партии и Советской власти людей не трогаем. Мы их, наоборот, оберегаем. Инцидент с вами объясняется просто, — перешёл он вдруг на официальное «вы». — Как-то здесь, в управлении, я шутя рассказал, как вы меня критиковали за мой метод работы… что, мол, я не царской охранкой командую… Они, понимаешь, запомнили эти слова.

— Не ври, Алейников! Я тебе не мальчишка!

— Поликарп Матвеевич!

— Что — Поликарп Матвеевич?! Ты творишь в районе беззаконие!

— Например? — сощурил глаза Алейников. На щеках у него проступили и начали расползаться белые пятна.

— А тот же Иван Савельев. Он не виновен. Например, колхозник из Михайловки Аркадий Молчанов. За что вы его-то посадили вслед за Савельевым?

Кружилин задыхался от ярости, сжимал и разжимал кулаки. Крупное его тело вздрагивало, он хотел унять эту дрожь и не мог.

— Дальше? — усмехнулся одними губами Алейников.

— А дальше — так не будет! Мы хотели на бюро райкома заслушать работу райНКВД, кое в чём разобраться… Тебя, видимо, рекомендовали бы снять с работы за нарушение социалистической законности. А ты меня решил для острастки сюда! Не выйдет, братец! Бюро состоится! Мы не позволим выйти… тебе из-под контроля партии…

Алейников молча постоял немного, прошёл к тумбочке, налил стакан воды и выпил. Потом сказал спокойно:

— Есть, видимо, вещи, которых вы не понимаете, Поликарп Матвеевич. Никакого бюро не будет.

— Это почему же? По каким соображениям?

— По политическим. Вот вам пропуск на выход…

Не помня себя, Кружилин выбежал на улицу, крупно зашагал в крайком партии.

Секретарь крайкома Субботин, стареющий угловатый человек, щёки которого изрезали глубокие морщины, принял его не сразу, но зато выслушал весь рассказ Кружилина спокойно, внимательно, не перебивая. И только когда Поликарп Матвеевич умолк, проговорил:

— Да, мне звонили. Всё это очень неприятно.

— Значит… Значит, я, Иван Михайлович, действительно чего-то не понимаю, как говорил Алейников?

— Так выходит.

— Но — чего? Чего?

— Чего? — невесело переспросил секретарь крайкома. — Многого. Политической обстановки. Пульса времени.

— Что? — Кружилин поднял глаза на секретаря крайкома, оглядел его, будто видел впервые.

Поликарп Матвеевич давно, кажется с ноября 1919 года, знал этого человека, одного из руководителей новониколаевских подпольщиков, потом комиссара одного из полков легендарной Пятой Красной армии. Ну да, с ноября, потому что именно в последних числах ноября 1919 года партизанский отряд Кружилина совместно с этим полком выбили белогвардейцев из Шантары. Потом полк ушёл дальше, на Новониколаевск, а этот человек крепко тряхнул ему на прощанье руку и сказал: «Давай, Поликарп, устраивай тут Советскую власть. Ты пока отвоевался».

Затем он встретился с ним, кажется, года через два или три, на Барнаульской партийной конференции — в те годы Шантарская волость относилась к Барнаульскому уезду. «Ну вот, и я отвоевался, — сказал этот человек, узнав Кружилина, и опять крепко тряхнул ему руку. — Сейчас, видно, придётся потрудиться в укоме партии. Поработаем вместе».

И они работали, часто встречаясь, до самого тридцатого года, когда Шантара отошла ко вновь организованному Западно-Сибирскому краю. На несколько лет Кружилин потерял из виду этого человека, но полтора года назад снова встретились в Западно-Сибирском крайкоме. «А-а, Поликарп Матвеевич! — воскликнул тот радостно и энергично потряс руку. — Видишь, гора с горой не сходится… Опять свела нас судьба! Ну, заходи, потолкуем, что и как у вас в Шантаре…»

Работать с Иваном Михайловичем было легко и приятно. Неизменно мягкий и приветливый, он никогда не горячился, не суетился. Всё это как-то не гармонировало с его угловатой, немного нескладной внешностью, но всё равно от него веяло покоряющей силой и правотой. Сперва Кружилин не мог разобраться, в чём тут дело, в чём такая покоряющая сила этого человека. А потом понял — в глазах, во взгляде. Разговаривая, Иван Михайлович всегда смотрел на собеседника серыми глазами чуть грустновато, почти не мигая, и казалось, что его взгляд, проникая в душу, видит то, что другим никогда не разглядеть. И странно, что это не оскорбляло и не пугало собеседника, — во всяком случае, он, Кружилин, никогда не испытывал под взглядом секретаря крайкома таких чувств, — это просто лишало возможности что-то утаить, заставляло выкладывать всё, и плохое и хорошее, что есть на душе. И заставляло выкладывать именно потому, что взгляд Ивана Михайловича странным, необъяснимым образом заставлял поверить — перед тобой человек, который всё поймёт, который не осудит за непонимание каких-то важных вещей, поможет понять то, чего ещё не понимаешь.