Гунар Цирулис - Якорь в сердце Страница 26

— А еще говорят, что в наше время чудес не бывает. Очевидно, к вам пожаловал особо знатный гость, раз уж вы так постарались. Твой Пич терпеть не может шикарных приемов.

— Гостья из Прошлого, я ее так называю. По виду не скажешь, что она старше Петериса на семь лет. Элегантная, молодая, наверное, после косметической операции приехала, — трещала Ильзе. — В Москве сейчас тоже научились их делать, только в Риге никак не могут расшевелиться. Жаль, что ты не увидишь ее при дневном свете. Вечером, если умело накраситься, можно сойти за школьницу…

— Может быть, ты мне скажешь, кому ты с такой страстью перемываешь косточки? Какая-нибудь ученая приехала из-за границы?

— Неужели Петерис тебе ничего не сказал? Это же их легендарная Гита! Ангел-хранитель моего Петериса и первая зазноба твоего Кристапа… — Ильзе нарочно выбирала словечки повульгарней, чтобы не задеть Аусму.

Та слушала, понимала каждое слово, но общий смысл доходил до нее туго.

— Неужели Гита? Не может быть! Кристап же рассказывал, что она…

Аусма застыла, держа в одной руке глиняный кувшин, в другой тряпку для посуды.

— Можешь не волноваться, — успокаивала ее Ильзе. — У нее муж и двое детей.

— Я не за себя волнуюсь, за Кристапа, — вскипела Аусма. — Человек нашел свое творческое «я», заслужил признание. Освободился, наконец, от комплексов прошлого. И вдруг вы опять хотите его сбить с пути. Даже не предупредив заранее.

Аусма была великолепна в своем возмущении, но Ильзе не могла разделить ее опасений: от таких девушек разумные мужчины не уходят.

— Ты сама говоришь, что он одолел прошлое, — сказала она рассудительно. — И правильно сделал, нельзя жить вне пространства и времени, так сказать, в воображаемом мире.

— Но ведь самые глубокие омуты таятся под тихой водой, сама знаешь. Сегодня, например, он рассказал мне всю свою жизнь. Но почему-то ни словом не обмолвился об этой даме. Четверть века она не находила времени, чтобы его отыскать. И вдруг: «Доброе утро. Вот и я!» Очевидно, я тоже должна чувствовать себя польщенной, раз уж Пич опустошил целый ресторан, а Кристап сломя голову понесся в Саласпилс.

— Уймись, Аусмочка! И не вздумай изображать перед Кристапом раненую тигрицу, которая сражается за свое семейство. Я уверена, что на финише ты оставишь Гиту далеко позади себя, применяй верную тактику — и все будет хорошо. Но, как говорит мой муж, ни один эксперимент нельзя считать законченным, если не провести последнее испытание на прочность.

Аусма хотела съязвить, дескать, они с Кристапом пока еще не подопытные кролики, но дверь мастерской опять распахнулась.

— Спрячьте меня, девы, — стоя на пороге, кричал Аугуст Бруверис. — Меня нет, никогда тут не было и не будет до страшного суда. Третий день не знаю покоя!

Старый скульптор моргал глазами и дышал так тяжело, как будто действительно еле вырвался из злодейского капкана.

Услышав во дворе рокот мотора, он заговорщицки приложил палец к губам и на цыпочках прокрался в самый темный угол мастерской.

Аусма вышла во двор. Из микроавтобуса телестудии вылезал Калнынь.

— Профессора нет? — спросил он и спохватился: — Здравствуйте!

— Что-то не видали сегодня, — соврала Аусма. — Позвоните позже, может быть, к вечеру заглянет.

— И я же специально предупреждал, что мы должны снимать при дневном свете, — с досадой сказал Калнынь.

— Ну тогда вы его напрасно ищете, — рассмеялась Аусма.

— Мне Кристап тоже нужен.

— В связи с выставкой? — насторожилась Аусма. — Могу показать вам все экспонаты. Плакат тоже почти готов.

Калнынь отмахнулся:

— Потом, потом. Где он сам? Я уже слышал, что сегодня у него большой праздник.

— А, вы о той даме из Швеции?.. Сегодня вечерам она будет у нас. Но сейчас Кристап показывает ей Саласпилс.

— Грандиозная идея! — обрадовался Калнынь и крикнул шоферу: — Янка, лампы оставим здесь. Давай быстренько выгружай и поехали в Саласпилс!

— Правильно, — раздался бас Брувериса. Он не выдержал и вышел из укрытия, чтобы отомстить Калныню за все причиненные им треволнения. — Нужно снимать участников событий, а не насиловать старых мирных людей. Я не киноактер, который по заказу готов повторить любой текст, каким бы идиотским он ни был.

— Но, профессор, — пробовал утихомирить его Калнынь. — Вам ведь послали для ознакомления мой сценарий.

— Кто же мог подумать, что эту дрянь пропустят! — продолжал гневаться Бруверис. — Если уж делать документальный фильм, то как следует. И начинать его нужно было, когда Саласпилсский мемориал еще только создавался. А что я могу сегодня сказать нового про ансамбль, который и без того давно удостоен высшей награды.

— Народ интересуется мнением республиканских авторитетов. Выскажите его, а потом поведайте о своих творческих замыслах, как это обычно делается.

— В том-то и вся беда, что «как обычно». В заключение передачи, если мне не изменяет память, будет торжественный митинг. С цветами и речами, как обычно. Имейте в виду, что язык у стариков, «как обычно», зол. Поэтому оставьте их в покое и поезжайте снимать молодых.

…Они сидели в лодке, мерно покачивающейся на цепи у мостков. Вода, тихо журча, полоскала прибрежные травы, катилась по камушкам. Изредка мимо них проносился катер. Звякала цепь, и о днище глухо ударяла волна. Мир был залит солнцем, запахами лета и мирными голосами природы.

— Дома, дома… Кристап, я снова дома! Наверно, нигде в мире нет такого луга, как у нас на берегу Даугавы. Если бы ты знал, как мне опостылел асфальт.

Кристап сам с опаской глядел на вторжение технического века в природу, грозившее превратить девственную красоту планеты в унифицированное парковое хозяйство.

Но в восклицаниях Лигиты ему послышался высокомерный, снобистский оттенок, чем-то походивший на слащавые излияния богатых американских дядюшек, восторгающихся запахом навоза на родном хуторе.

Чтобы вывести ее на волну общего и действенного интереса к окружающему, Кристап ответил резче, чем требовалось:

— Мы тут построим гидростанцию. И от этой идиллии ничего не останется. Лес уже нельзя будет сплавлять…

— Луга тоже такого не будет…

— Тебе не холодно? Не лето ведь.

— Вода Даугавы не может быть холодной. Мне даже хотелось бы искупаться.

— Заработаешь воспаление легких, — предупредил Кристап.

— Тогда лягу в больницу — и ты мне опять будешь приносить вереск, — сказала Лигита. — Ты ведь придешь, Кристап, да?..

Она быстро сняла туфли, чулки, сбросила одежду и вступила в воду. Только доплыв почти до середины реки, остановилась и оглянулась назад:

— Божественно! Ступай ты тоже!

Кристап улыбнулся, развязал цепь и, используя доску настила вместо весла, стал грести ей навстречу.

Лигита вскарабкалась в лодку и сразу потянулась к своей теплой кофте, но Кристап успел заметить жемчужину, мелькнувшую в вырезе блузки.

— Неужели те самые?..

Лигита сжалась, будто ее уличили в неблаговидном поступке.

— Нет, нет! — почти выкрикнула она и спрятала украшение в кофту. — Выслушай и попытайся понять. После всех лагерей смерть мне казалась единственной реальностью, жизнь недосягаемым чудом. Но я поверила в него и поэтому отправилась тебя искать.

По обочине шоссе течет людской поток. Трудно различить лица в колышущейся неторопливой массе, но опущенные плечи, волочащиеся по земле ноги говорят о том, что люди доведены до полного изнеможения. В первые дни свободы на многих еще лагерная одежда с различительными знаками — желтыми звездами, буквами, треугольниками, квадратами. Идут военнопленные, по их лохмотьям едва можно узнать форму союзнических войск. Иных даже тоска по родному дому не может больше ни на шаг продвинуть вперед — иссякли последние силы, и изнуренные люди опускаются на траву, которая зеленеет по обочинам.

Навстречу потоку мчатся грузовики с американскими солдатами, фургоны Красного Креста подбирают тех, кто не может подняться.

На дороге возле полевых кухонь, где солдаты раздают освобожденным узникам суп, угощают куревом, возникают пробки. Но все терпеливо дожидаются своей очереди, не осталось, видимо, пороху, чтобы пробивать локтями путь к дымящимся котлам.

Лигита устало тащится вдоль рядов бывших заключенных, такая же слабая, измученная, как все. Внимательно заглядывает в лица, наклоняется над сидящими, лежащими. Но не находит своего друга.

…Близится лето. Точно такая же нескончаемая длинная колонна движется по другому шоссе. И здесь по дорогам разъезжают американские виллисы, но те, кто в них едет, одеты во французскую форму.

Машина резко тормозит, шофер с галантным жестом приглашает сесть. Но Лигита мотает головой. Сухие губы с трудом произносят: