Александр Кутепов - Знойное лето Страница 26

— Спасибо за честь, — Павел Игнатьевич поднялся. — Матери что сказать?

— Сам заеду к вечеру.

— Тогда ладно, пошел я…

На улице старик скинул пиджак, расстегнул верхнюю пуговку рубахи и неспешно побрел домой, на Максимов хутор.

Солнце стоит уже высоко, разогрелось и нагнетает духоту. Опять сплошняком, без передыха, заладил ветер, несет черную поземку, качает над дорогой пыльные вихри.

Сразу за деревней Павел Игнатьевич свернул в лес, но и тут никакой отрады. Березы одеты в лист не крупнее пятака, трава редкая и чахлая, как осенью. Когда вышел к Луговому озеру, на душе стало совсем тяжко. Мелководье быстро отступает, широкая береговая полоса густо присыпана выпаренной солью. Она искрится на солнце, переливается так, что глазам больно. Обнаженное дно все в глубоких трещинах, серой коростой лежат пласты сухой тины.

«Кончается озеро», — вздохнул старик и заторопился уйти с этого места, как бы опасаясь, что сейчас вот, сию же минуту, спросит озеро, спросит лес, спросят травы о немедленной помощи, а он бессилен и может сказать только слово утешения и надежды на будущее. Будь Павел Игнатьевич верующим, то самое бы время пасть ниц и молить о заступе. Может, стало бы легче на душе. Но неоткуда ждать благодати.

— У, вражина! — старик погрозил солнцу большим мосластым кулаком и пошел прочь от озера.

Он уже думал не о том, что случилось и что может произойти через месяц или два, — как в будущем израненный и ослабевший растительный мир справится с последствиями катастрофы?

Такое на его веку уже бывало. Погуляла сушь, полютовала и отступила. Едва земля вновь нальется влагой, как первой же весной густо и резво пойдет в рост всякая мелочь — однолеток. Все же остальное еще мается и мается. Не один год после засухи смрадом воняют черные выгоревшие пустоши. На ладан дышат обезрыбленные обмелевшие озера, птицы облетают их стороной, как заразное место, вьют гнезда не на привычных местах, а где придется, потомство от этого у них идет малое и слабое. Не устоит перед засухой и могучий лес. До конца этого лета он будет зеленеть, только чуть раньше сбросит листву. На другой же год начнет сохнуть. Незримая болезнь поползет по колкам, оголяя сперва вершины, а потом и все дерево. Ветер обломает сухие сучья, останется один ствол. Жутко в таком лесу и пусто, как на кладбище.

На памяти Павла Игнатьевича случился страшный двадцать первый год, выкосивший голодом целые деревни. По, всем приметам нынешняя жара, испробовав силу еще в прошлом году, будет злее. Вот еще только май, а многие колодцы уже пусты.

Но за всю весну старик ни разу не подумал о голоде. И никто не заговаривает об этом. Никто. Поскольку крепка вера в могущество государства, и в такое вот время особенно ясно сознается и понимается все, чем мы сильны, чем мы прочны и чем велики.

В председательском кабинете собрались командиры колхозной индустрии, как называет Глазков свои руководящие кадры.

Инженер Рязанцев сильно нервничает: ждет взбучки за простои тракторов. Ему до тошноты хочется курить, но это у председателя запрещено. Рязанцев ерзает на стуле, закатывает глаза и тоскливо смотрит на потолок, обитый сосновыми плашками, на которых паяльной лампой четко выделен рисунок древесины. Начальник молочного комплекса Сухов тоже сидит невеселый. Суточный надой хоть и медленно, но все вниз и вниз, а как остановить это падение, Степан Федорович не знает. Концентратов в рационе коров чуть-чуть, в основном он держится на остатках силоса. На худом апостольском лице Сухова все это выражено в точности: усы обвисли мочалом, глаза запавшие, красные. Секретарь партбюро, он же директор колхозного Дома культуры Кутейников озабоченно роется в записной книжке. Его широкое, уже тронутое старостью лицо черно от загара, а волос бел…

Глазков сел в торце длинного стола, пристально глянул на одного, другого, третьего. Заговорил так, будто добавлял к уже сказанному:

— В нынешних условиях рассуждать о погоде можно лишь в том случае, если имеются конкретные предложения по одолению стихии, — в такт речи он пристукивает по столу карандашом, смотрит в одну точку, на яркое солнечное пятно, дрожащее в центре стола. — Лето начинается плохо, но надо готовиться к худшему. Настроение же у нас благодушное. Слишком! Надеемся на авось, успокаиваем себя, что все обойдется. Должен заметить, что в первую очередь это касается меня. Прежде чем спрашивать с других, я должен признаться, что как председатель колхоза я растерялся в данной критической ситуации. Еще с осени и зимы я обязан был предвидеть такой вариант погоды и принять соответствующие меры. Как говорят юристы, незнание закона не освобождает от ответственности. За мою беспечность и халатность в закладке поливного поля с меня спросят. И очень строго. Это первое, что я хотел вам сказать. Теперь о том, что у нас сделано, в какой готовности находимся. Перечислять не буду, потому что сделано мало. Слишком! И не торопимся, вот в чем беда. Степану Федоровичу Сухову поручалось на всех выпасах сделать ямы для воды и колоды на тот случай, если придется возить воду на пастбища. Вместе с тобой, Степан Федорович, мы определили шесть мест, но готовы пока два. Поэтому позвольте спросить: когда кончится наша нерасторопность и нераспорядительность? Когда, наконец? Еще раз повторяю: если сегодня по собственной воле мы не делаем самое необходимое и самое обязательное, — нас заставят. Или освободят из-за несоответствия занимаемым должностям. Время такое наступило.

— Да чего нас пугать! — подал голос Сухов. — Как говорится, не первая волку зима. Переживем как-нибудь.

— Я не пугаю, — уточнил Глазков тем же ровным монотонным голосом. — Я говорю о возможных, хотя и нежелательных последствиях. В любом случае будут начинать с меня. А я хочу соответствовать занимаемой должности и буду требовать этого с вас! Вообще-то должен заметить…

Зазвонил телефон. Алексей рывком поднял трубку.

— Глазков слушает! Точнее, конкретнее… Дорогой мой, этим делом непосредственно занимается начальник стройцеха Егоршин. С ним ты говорил? Ах, нет! Тогда найди Егоршина и дай заявку на плотников… Вот если он не сделает, тогда милости прошу ко мне. Все, все! — положив трубку, Глазков хмуро заметил: — Вот еще одна наша дурная привычка. По всякому поводу обращаться только к председателю и никуда больше.

Он вызвал Галю и сказал ей:

— Галина, я уже предупреждал: прежде чем соединять с кем-то, узнай, в чем дело.

— Я так и делаю, Алексей Павлович.

— Делай лучше!

В Хомутово уже привыкли к резкости его разговора, быстроте действия. И каждый из сидящих в кабинете сейчас подумал — кто с удовлетворением, а кто и со страхом, — что теперь Глазков зажмет все гайки до предела и не даст покоя никому, но прежде всего себе.

— Продолжим, — после некоторого молчания заговорил Глазков. — Был у меня невеселый совет с отцом и другими стариками. Их опыту нет оснований не доверять. Так вот, старики говорят, что хлебу мы теперь ничем не поможем по своей малосильности. Никак не прикроем его от зноя. Но корма к зиме — это теперь главное, основное и важнейшее. Будут корма, значит мы сохраним скот. А это молоко и мясо нынешнего и будущих лет. Впрочем, все это вам хорошо известно и митинговать по этому поводу не следует. Надо работать. На поливной участок сильно рассчитывать не приходится. Он невелик, к тому же Кругленького озера при такой жаре надолго не хватит, выхлебаем за две-три недели. А дальше что? Ответа у меня пока нет. Поэтому предлагаю разойтись и крепко думать до завтрашнего утра. О погоде, кормах и вообще. Искать самые разные способы, вплоть до фантастических. Если вопросов нет, тогда все!

С минуту или больше никто даже не шелохнулся. Смотрели друг на друга, словно спрашивая: а с чего начинать? Потом сразу поднялись, задвигали стульями.

— Погодите, товарищи, — попросил Кутейников своим всегдашним глухим и тягучим голосом. — Вероятно, есть необходимость обсудить этот вопрос на партийном собрании. Посоветоваться с коммунистами и послушать их предложения. Это первое… Что касается поливного участка, тут гадать, вероятно, не придется. Раз поле к воде не перенесешь, надо что-то такое делать… Может, водопровод какой провести от Большого озера. Поставить насос и качать воду в Кругленькое. Вероятно, это не самое лучшее и простое, но я вот так предлагаю спасать нашу мелиорацию.

Николай Петрович виновато улыбнулся, развел руками и сел. Весь его вид говорил: дескать, не судите вы меня строго, если не то сказал.

— Ничего себе водопроводик! — удивился Рязанцев. — Это же километра два, а то и все три! Это слишком сложное инженерное сооружение.

— А мы сейчас не будем гадать, — встрепенулся Глазков. Голос у него опять уверенный и твердый. И радостный: вот одна зацепка уже найдена. — Было бы желание, а сделать все можно. Рязанцеву сейчас же поехать на место и прикинуть, что там и как может получиться. Повторяю: промедление даже на один день может обернуться бедой для поливного поля.