Сирень на Марсовом поле - Илья Яковлевич Бражнин Страница 26

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В восьмом часу вечера он вышел из дому. В половине восьмого он перешел Дворцовый мост и повернул влево по набережной Васильевского острова. Он шел медленно, глядя себе под ноги и думая все те же свои ночные думы. Они не выходили из головы — настойчивые и неотступные, а он шел вперед.

Значит, это уже сильней его решений. Как быстро, однако, это сделалось в нем, как быстро — и все же с какой силой завладело им. И принятые твердые решения не помогают, и воля. Неужели в самом деле разум и воля ничего в таких случаях не значат? Наверно так, если он идет на это свидание вопреки и воле и разуму своему.

Собственно говоря, он идет как будто и не на свидание. Он вышел просто так — прогуляться вечером по весеннему городу. Так он и сказал жене. Так сказал и себе. Он обманывал конечно и ее и себя. И оба это видели. Она и виду не подала, что видит и понимает его, но он понял, что она раскрыла обман, и ему было неловко и стыдно.

Тогда он сказал, глядя в сторону:

— Может быть, и ты хочешь пройтись?

Но приглашение запоздало. Сделай он его чуть раньше, и она пошла бы. Но он опоздал, и она успела распознать неискренность его приглашения, и оскорбиться этим неискренним приглашением, и отказаться. Он видел, что она оскорблена и огорчена, и конечно ему не следовало после этого уходить одному. Но он все же ушел.

И вот он идет по набережной — медлительный и задумчивый. Пожалуй, он готов был идти и не так медленно и даже без всяких этих колебаний. Его так и подмывало идти быстрее. Он даже чувствовал напряжение мышц в теле, готовых нести его вперед быстро и стремительно. Но он сдерживал эту готовую прорваться внутреннюю стремительность и оттого был напряжен и связан в движениях.

Вечер, как и вчера, был ясен, тих и накрыт весенним акварельным небом. Как вчера, невесом был незримо трепетавший воздух. Все, казалось, было как вчера.

Но сам он был иной. Вчерашней радости не было.

На нее легла печаль. Сперва она была легка и прозрачна, как этот вечер, но длилось это недолго. На смену ей пришла тяжелая, как свинец, хмурость, которая тяжелела с каждым шагом. И каждый шаг был ему трудней предыдущего, хотя каждый приближал его к сфинксам на набережной, возле которых ждала его Таня.

Впрочем, ждала ли она его? Кто еще знает — ждала ли. Может быть, и не ждала вовсе. Может, забыла вчерашнее, случайное. Может, и не пришла к сфинксам? И напрасно он мучился ночь! И напрасно спешит…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Нет, не забыла Таня вчерашнее. Нет, пришла к сфинксам. Нет, ждала.

Ей было несколько не по себе. Она волновалась. Почему? Этого она не могла бы сказать. Многое в ней, как всегда, было безотчетным и тайным для нее самой. Она не старалась разгадывать свои тайны, ей было не тяжело с ними, и инстинктом здоровой молодости она не трогала этих тайн своих, не ворошила и не мучилась ими.

В противоположность Ивану Алексеевичу она отлично спала ночь и встала довольно поздно, благо в воскресенье не надо было никуда спешить с утра. И она не спешила. Она прожила день в бездумной легкости и в каких-то малоприметных домашних копошениях. Выстирала две пары чулок, погладила блузку, затеяла уборку в ванной комнате, где накопилось удивительное количество ненужных баночек, коробочек и прочих мелочей, которые неведомо откуда берутся и которыми обрастает человек совершенно для себя неприметно.

Потом сходила в продовольственный магазин и в булочную. Потом позанималась на рояле, но скоро бросила. Однако, бросив заниматься, она не отошла от рояля, а продолжала сидеть возле него, положив голову на крышку и думая невесть какие, но легкие думы.

Под вечер ввалились шумной компанией консерваторские товарищи и в течение двух часов перевернули квартиру вверх дном. Потом, отшумев и оттанцевав свое, гости схлынули. Таня пошла провожать друзей до Дворцового моста и, с трудом отвязавшись от мальчишек, осталась на улице.

На набережной было не так людно, и она медленно прошла от самого моста до спуска со сфинксами. Широкие каменные ступени торжественно ниспадали к воде — тяжелой и весенне-стылой.

Таня спустилась к воде, поглядела на нее, поежилась от струившегося от воды холодка и медленно поднялась к сфинксам. Сфинксы глядели на нее каменными глазами мертвых фараонов, выставив вперед львиные лапы. Полагалось сфинксам быть загадочными, но ничего загадочного Тане в них не виделось. Просто были они чужие, и непонятным оставалось в них одно — зачем этих древних чудищ, простоявших три с половиной тысячелетия в далеких Фивах, приволокли в молодую приневскую столицу и поставили у чужой им серебряной воды.

Впрочем, сейчас Таня над этим не задумывалась. Она умела иной раз смотреть на вещи не думая о них. Но все же они присутствовали при ее мыслях о другом, и даже, случалось, помогали думать об этом другом, или даже чувствовать другое. Вот она прислонилась плечом к постаменту одного из сфинксов, и холодок гранита, как