Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2. Страница 27

— А чего собираться-то? — спросил он у Тоси. — Сел в вагон и поехал.

— Вот это — здравствуйте! «Сел и поехал»! Белья надо две пары, тужурку, рубашек две-три, чемодан или баул какой-нибудь.

— Ничего мне не надо — не привык я так, — возражал Федор.

Но в душе у него была тихая, теплая благодарность к Тосе. А она два дня бегала, покупала и потом уложила все так, что чемоданчик, который удобно было закинуть за спину на двух ремнях, оказался набитым самым необходимым.

Она провожала его до вокзала. Почти все время пути они молчали. Но Тося заметила его прерывистое дыхание и маленькие капельки пота на лбу. Она сказала:

— Отдохнем, Федя, — и села на первую попавшуюся скамейку.

Они немного посидели. Тося погладила его руку у плеча, спросила:

— Почему мы молчим? Ведь — целых два года…

— Два года!.. Много.

И шли дальше.

На вокзале, уже у двери вагона, после третьего звонка, они так же молча смотрели друг на друга. Потом он погладил ее кудряшки у виска, поцеловал, взял под мышку палку и на руках подтянулся на подножки, а затем. — в тамбур. Сделал он это быстро и так ловко, будто и на этом деле тренировался. Там он повернулся и еще раз посмотрел на Тосю.

— Прощай, Тосенька, — сказал он тихо.

— Нет, до свиданья!

Оба улыбнулась с грустинкой.

— А Ваня так и не пришел, — сказал Федор. — Наверно, что-нибудь случилось.

Но в тот момент, когда раздался гудок отправления, показался Ваня Крючков, он мчался, задевая провожающих, вдоль вагонов, и на бегу извиняясь.

— Федя! Федя! — закричал он. — До свидания, Федя!

— До свидания, Ваня!

Ваня говорил, ускоряя шаг вслед за отходящим вагоном:

— Письмо получил от дяди Степана: Андрей Михайлович опять водочкой стал забавляться. Ты ему напиши письмо. А я поеду домой на каникулы, посмотрю там. Потом напишу.

Ваня отстал. Федор крикнул ему:

— Пришли мне дядино письмо! Почитаю…

И Федор снова смотрел на одинокую Тосю и прощально мелькающий в ее руках платочек. Он сорвал с головы фуражку и махал ею до тех пор, пока Тосю не стало видно.

— До свиданья, до свиданья… — шептал он. — До свиданья, Тосенька!..

Поезд уже скрылся за поворотом, а Тося все еще стояла и смотрела в ту сторону, куда уехал Федор. Ваня подошел к ней. Она торопливо вытерла глаза и по привычке поправила волосы у висков.

— Ну что ж… пойдемте, Тося? — спросил Ваня.

— Пойдемте, — ответила она.

С вокзала они пошли рядом. Пожилой извозчик крикнул им с козел:

— Молодых супругов могём прокатить! До центра — один полтинник!

Ваня посмотрел на него уничтожающим взглядом и погрозил кулаком. Извозчик презрительно махнул кнутовищем, сплюнул в их сторону и произнес тихо, но так, чтобы они услышали:

— Должно, в кармане вошь на аркане да блоха на приколе.

— Не надо связываться, — сказала Тося Ване и взяла его за руку, — Не надо.

Ладонь Тоси была теплой и мягкой. А своя грубая рука казалась Ване твердой, как кусок подошвы. Он осторожно высвободил свою ладонь, но теплоту Тосиной руки ощущал еще долго. Они пошли по Советской улице, не по тротуару, а краем мостовой, чтобы не толкаться среди людей.

— Вам жаль Федора? — спросила Тося.

— Федора? — удивленно переспросил Ваня, — Его жалеть нельзя. Таких людей не жалеют.

— Я вас не понимаю, Ваня, — удивилась и Тося.

— Не всякая жалость хороша. Уверен: Федор терпеть не может жалости к себе… Жалеть можно мокрого котенка или утопающего щенка. А раненого льва — нельзя. Таким львом можно только восхищаться, его смелостью, силой, любовью к свободе. И его…

— Вы хорошо говорите, Ваня, — с легкой усмешкой перебила Тося. — Я спросила о другом: жаль расставаться с Федором? Я просто не сумела точно выразиться. Я всегда не умею выражать мысли хорошо. А вы умеете.

— Куда там! — презрительно сказал Ваня. — Всю жизнь не выезжал из деревни. И поезд-то увидел впервые только три года назад… А с Федором, конечно, расставаться жалко. Только это — ненадолго. Кончим вот учиться и куда-нибудь — вместе, вдвоем…

— Втроем, — поправила Тося.

— То есть… Да! Ведь нас теперь трое: вы с Федором и я. Ну, значит… втроем… Только он-то окончит на год раньше меня.

— Вот мы и дошли, — сказала Тося и присела на скамеечку у своего палисадничка. — Сядем, Ваня. Мне не хочется оставаться одной. А вы какой-то… колючий сегодня… Побудем вместе.

Ваня присел и закурил цигарку.

— А вы, правда, хорошо сказали насчет жалости, — сказала Тося.

— Хорошо или не хорошо, но так думаю.

— А я почему-то никогда об этом не думала, — с грустью сказала Тося.

— Надо думать, — коротко и отрывисто, даже чуть неприязненно отрезал Ваня.

Он никогда не мог хитрить. А сейчас ему показалось, что Тося полюбила Федора из жалости. Но когда пристально посмотрел на нее и их глаза встретились, он смутился от своих мыслей и покраснел. «Должно быть, я все-таки порядочный подлец», — подумал он и разозлился теперь на самого себя.

— Что-то вы, Ваня, покраснели? — спросила она в упор.

— Ну и что ж? — почти грубо ответил он и ожесточенно растоптал цигарку. — Обкурился, вот и… покраснел.

— Правда?

— Лгу, конечно.

— А вы не лгите.

— Иногда невозможно не лгать. — И он совсем помрачнел.

Говорить, казалось, больше не о чем. Он снова завернул цигарку, и Тося заметила, как у него чуть-чуть дрожат пальцы. А раньше никогда не замечала, не было такого.

— Обкуритесь опять, — сказала она.

Он не ответил.

— Скажите, Ваня… вы кого-нибудь… любите?

Он порывисто встал, посмотрел на Тосю, зло отрубил:

— Никого я не люблю. Никого! — И пошел от Тоси.

Она смотрела ему вслед. От нее уходил друг Федора, широкоплечий и пружинистый парень. «Будет ли он и мне другом?» — подумала Тося. Потом еще мысль: «И что это с ним стряслось? Какой-то совсем-совсем другой стал. И грубит. Федя уехал, а друг грубит». Сначала у нее задрожали губы, потом она часто-часто заморгала, лицо вспыхнуло, и непослушные блестящие бусинки выступили в глазах. Так начинают плакать дети. Что-то обидное было в поведении Вани. А ведь она привыкла его уважать. И вдруг молнией ворвалась догадка!

— Ваня! — окликнула она.

Он остановился, обернулся и спросил:

— Ну?

— Вернитесь! — почти приказала она.

Ваня подошел к ней, но не сел. Тося встала и, приблизившись к нему так, что он ощущал ее дыхание, срывающимся голосом заговорила:

— Слушайте… Я люблю Федора за то, что… его люблю. Не знаю, за что его люблю, но — навсегда, вечно… Я узнала ваши мысли… И ваше чувство ко мне тоже… поняла. Так вот: если вы хотите скрыться под грубостью… Если вы… Если вы не можете быть мне просто другом, то… убирайтесь к черту! — выкрикнула она и, закрыв лицо, убежала в комнату.

А Ваня тихо поплелся в общежитие. Он всего мог ожидать, но только — не этого. Маленькой тигрицей Тося защищала свою любовь. Он помнил ее глаза, наполненные слезами и неистовством, он не ожидал того, что эта хрупкая девушка, с кудряшками у висков, обладает такой силищей и прямотой. «Кого надо жалеть? Ее-за то, что я обидел? Или меня — за то, что она влепила мне моральную пощечину? Наверно, надо жалеть меня. Так тебе и надо, Иван-болван!»— думал он, распиная себя. Он шел в раздумье, не замечая окружающего. «Ага, Иван-болван, понял? — спрашивал он себя уничтожающе. — Понял, что значит любить по-настоящему?» Мысленно он назвал себя и предателем друга, и обманщиком, и грубияном. Так он и не заметил, как вошел в парк и сел на скамейку. Потом взялся за голову обеими руками и тихо простонал:

— Разве ж я виноват!

Так он и сидел до вечера. За один только день Ваня сгорел. Он не потушил любовь, а сгорел. Лицо его осунулось, взгляд стал серьезнее и мужественнее, он стал старше, чем был, и он стал чище, чем был.

И все-таки тепло Тосиной руки все еще тлело на его руке. Теплилась последняя искра, то вспыхивая, то погасая. Так догорает уже обуглившаяся бумага: бегают искорки по черноте, кажется, возникают ниоткуда, бегают, и никак не узнать, которая же из них последняя; но бумаги уже нет, а есть только беспокойные искры. Так догорала, казалось, одна светлая страничка жизни Вани. Он это понимал. Он понимал и то, что сожгла эту страничку Тося. Но почему же, почему он все еще ощущает теплоту Тосиной руки в своей? Какая сила может отвратить это чувство? Или нет такой силы в человеке?.. «Есть такая сила! — подумал он. — Есть! Есть! Настоящая дружба, настоящая, не панибратская и водочная, а дружба, скрепленная бедой, страданиями и лишениями».

Самое трудное для человека — это борьба с самим собой. Борьба разума и сердца всегда сложная и тяжкая борьба. Но разве ж Ваня не понимал, что и к Федору лежит его сердце? Он и это понимал.

Так в человеке сразились дружба и любовь, терзая сердце, споря о том, кому оно принадлежит.