Александр Виноградов - В конце аллеи... Страница 27

К такому богатству и прикоснуться было боязно — долго ли неумелыми руками загубить дорогой и нарядный материал? Иголку Ирина умела держать, немудреные платьишки лепила, но вот кроить крепдешин опасалась. Не один вечер мараковали они с теткой Матреной, прикидывали и так и эдак, пока не взялись за ножницы. Устрашили только первые надрезы, а потом раскроилось все гладко, и в три дня они спроворили роскошное платье, каким никто в деревне похвастаться не мог.

Вот только промахнулись в размерах, и девушка чуть не расплакалась от досадного просчета. Но лукавые глаза тетки Матрены невольно раскрыли подстроенную ошибку — расклешив платье от самой груди, она загодя позаботилась о беременности Ирины. Стыдливым теплом обдало тогда девушку, но сразу же окатило и огорчение: как выйдешь на люди в таком балахоне? Развяжутся досужие языки, пойдет дым без всякого огня. И сколько еще до того времени, когда дождутся они Родиона?

Тетка Матрена мгновенно перехватила разочарованный взгляд Ирины, виновато потупилась:

— Загубила материал, дура старая! Тебе бы сейчас в тугом платье щеголять, а я все с мечтами лезу. В таких делах, видно, мыслями спешить нечего. Когда нагрянет радость, тогда и нужную одежку шить надо.

Устыдилась Ирина своего разочарования и невысказанной раздраженности, успокоила тетку Матрену:

— Пусть полежит до поры. В сундуке места хватит. Чего уж теперь сокрушаться, раз так накроили… Не поправишь…

— Поправить все можно, — уцепилась Матрена за понимающие, но все-таки огорченные слова Ирины. — Долго ли ушить, подогнать по твоей фигуре? Не железо какое, материя…

Но тут уж воспротивилась Ирина. Во-первых, зачем портить задуманный фасон, во-вторых, Матрена идет на переделку с явной неохотой, а в-третьих, Ирина боится сужать платье. Не получилось, сорвалось с первого захода, так и нечего вновь перекраивать что материю, что жизнь…

Ирина улыбнулась тетке Матрене:

— Это хорошо, о платье подумали заранее. Подкатится время, а тут материя нужная не подвернется, сшить не успеем. А теперь готовенькое, любо-дорого, носи на здоровье…

— Складно говоришь, доченька. Сделанное не залежится, платье есть не запросит. Вернется Родион, сыграете свадьбу, с детьми поворачивайтесь сразу. Ребячьи голоса семью крепят, мужиков от разных похождений остужают…

Залежалось, пригасло в красках крепдешиновое платье. Ирина покрутила в руках так никогда и не надеванную обнову. Растерянно прикинула: надеть — не надеть? Не раз понуждал ее Степан покрасоваться в этом наряде, когда была на сносях, но и тогда удержалась Ирина — вдруг оскорбит Матрену, разбередит воспоминания. А может, забыла старуха про это платье, может, вместе с красками слиняла и память о нем?

Самое удивительное, но и самое огорчительное объявилось сразу, как только Ирина натянула шуршащий крепдешин: платье облегло ее тютелька в тютельку, оно до обидного стало ей в самую пору… Вот и пригодилось злосчастное платье, так и не оправдавшее томительных надежд матери Родиона…

Около избы бабки Матрены плавал унылый, реденький говорок провожающего люда, приковылял даже дед Анисим, последние годы совсем не слезавший с печки. Он бесцветно посмотрел на Ирину, но, так и не признав, чья же она будет, присел на завалинку, погасшими глазами разглядывая малопонятное зрелище. С какой-то школьницей зубоскалил председательский шофер Васька, и старухи гневно шикали на ворковавшую не вовремя парочку.

Тихим, порушенным роем гудели товарки Матрены, скорбно дожидаясь, когда в последний раз старуха спустится с родного крыльца. Грустно выстукивал молоток Ипполита — нестругаными досками зашивал он квадратные глаза Матрениной избы. Ирина грузно опустилась на завалинку, по-старушечьи покорно вздохнула, и сразу же передалось ей общее унылое настроение. Старухи шамкали о том, какой знатный стол накрыла Матрена, сколько русско-горькой оглушил Ипполит, какими теплыми словами одарила хозяйка каждую из них. Теперь Матрена, как и подобает, захотела побыть одна, без лишних глаз распроститься навеки с родным гнездом. Они и не обиделись, что мало поблаженствовали за богатым столом — здесь дело святое.

Неудержимо повлекло Ирину в избу, где одна-одинешенька теперь Матрена, куда навсегда поселяются вечные сумерки — Ипполит споро заколачивал окна и каждой доской перекрывал путь свету. Ринуться бы сейчас к потушенному очагу, объясниться душевно с Матреной… Ирина заторопилась на крыльцо, но Матрена уже спускалась по скрипучим ступенькам. С такой обреченностью двигались больные ноги, столько страдальческой неизбежности было на ее суровом лице, что прижалась Ирина к неошкуренному столбу, чтобы не сбить последней, горькой поступи бабки Матрены.

Невидящие глаза старухи зацепились за чуть поблекшее, но все еще нарядное платье Ирины. Что-то родное и лукавое дрогнуло в них. Матрена придержала прощальный шаг, ласково оглядела Ирину:

— Уважила, уважила, доченька. Никогда тебя в нем не видела. Ошиблась я тогда в размерах, а теперь в аккурат по фигуре легло. Значит, сильно забежала я вперед. Хорошо, что, когда Ленкой ходила, надеть не решилась… Понятливая ты, совестливая, Ирина… А вот сродниться не довелось… Судьбу не переломишь, доченька… — Наклонилась к самому уху Ирины, прошептала: — Ну а вдруг, Иринушка, ну а вдруг? Тогда с Родионом ко мне приезжай. Дорогу ему покажешь, да и взгляну на вас перед смертью. Черепки рассыпаны, а все же хочется поглядеть. Как бы оно могло быть…

В материнский поцелуй вложила Матрена прощение Ирине.

Двинулся председательский «газик», хватко цепляясь за высохшую траву. Взгрустнул балагуривший доселе Васька и лихо крутнулся у ослепшего дома. Помчал Матрену в неведомое путешествие…

17

Тяжелые сны вконец истерзали, изнурили Родиона. В хрупкое предутреннее забытье мучительными видениями вползал Авдотьин овраг. И каждый раз безгласно орал Родион, дергался непослушными ногами, порывался бежать. Страшными ночами он скользил на грани умопомешательства, растерянно осознавая, что никто не слышит его, не повинуется его приказам.

…Вчера в овраг пришла мать. Он обреченно рыдал, заклиная ее остановиться.

Сегодня крикливые мальчишки затеяли в овраге военные забавы, замахали деревянными винтовками. Он похолодел от страха и надрывно умолял, упрашивал… Бежать, бежать из оврага, где вот-вот начнут палить фашистские автоматы…

К врачу все же придется пойти. Посмотрит, выслушает… Бояться не стоит, бог дал, ни рака, ни сердечной недостаточности у Родиона нет. Так, расхлябанные нервы, назойливые галлюцинации.

Гонорар за тайный визит запросили большой, а профессор, к удивлению Родиона, оказался совсем молодым. Понимающие глаза ждали признаний. Родион смутился от доброжелательного, вглубь проникающего взгляда:

— По ночам сплю плохо, господин профессор.

Сочувственная улыбка чуть разлепила полные губы врача:

— Сейчас спокойно спят невинные младенцы и старики, впавшие в детство.

Родион начал рассказ про овраг, ставший непосильной платой за его измену своей земле. Он говорил о матери, о деревне, о своем хуторе. Ни разу не перебил его профессор. Только понимающе покачивал головой.

Последние слова Родиона давно растаяли в профессорском кабинете, а доктор все молчал и молчал. Потянулся было к рецепту, но тут же резко отодвинул листок:

— Болезнь ваша известная. К большому сожалению, неизлечимая. Здесь по крайней мере. Ностальгией называется. И лекарств против нее в медицине нет. Побывать на родине нужно.

— Но это же там, — многозначительно откликнулся Родион.

— Э, нет, увольте. Политика не моя область. Как врач советую: если есть для вас лекарства, то хранятся они только там, как вы изволили заметить…

18

За что почитали старухи Матрену, так это за ее умение слушать товарок не перебивая. К старости говорливость удержать нету мочи, слова плывут неостановимо, каждого так и подмывает высказаться. И не было на старушечьих посиделках лучшего контролера, чем справедливая Матрена.

При ней все шло по совести, никто не распевал весь вечер один, и самая затурканная старушенция в свой черед обретала слово. Матрена умела приструнить любую завзятую балаболку, вытащить живое слово из молчаливой тихони и себя вовремя придержать. Ипполит, у которого язык не отдыхал и во сне, в Матренином доме мирился со справедливой очередью, а если заносило его на болтливых виражах, только Матрена и могла вернуть старика с ораторских высот на землю.

То ли постоянное одиночество приучило Матрену к сдержанности, то ли пустая изба сделала лишними торопливые слова — сказать трудно, но утвердилась старуха в нерушимом правиле: чем молоть пустопорожнюю чепуху, лучше послушать голоса других жизней, которые и богаче, и поучительнее событиями, да и умнее в своем каждодневном течении.