Валентин Катаев - Зимний ветер Страница 27

Пете едва удалось продвинуться в лазарет, так как он был окружен толпой солдат, требующих, чтобы немедленно приняли тридцать раненых нижних чинов, только что привезенных с фронта.

В дверях стоял в своей полувоенной форме Красного Креста молодой человек, Ближенский, сын миллионера Ближенского, владельца особняка, отданного под лазарет, тот самый лицеист, которому некогда Василий Петрович влепил на экзамене двойку и который вместе с отцом приходил давать взятку; на его глупом носу по-прежнему весьма интеллигентно блестело пенсне, и он, строго размахивая руками, кричал жиденьким голосом:

– Это лазарет для господ офицеров, и принимать нижних чинов не положено!

Толпа гудела.

– Не-э пэложен-н-о! – повторял сын Ближенского на гвардейский манер и пытался затворить дверь, но несколько солдат в расстегнутых шинелях с такой силой рванули дверь, что одна бронзовая ручка даже отскочила.

Толпа стала поспешно и, как показалось Пете, весело вносить в лазарет носилки с ранеными.

– Я буду сейчас звонить в комендатуру! – кипятился Ближенский. – Это большевицкое хулиганство, э-э, пора прекратить раз навсегда!

– Идите вы знаете куда? – среди общего шума услышал Петя знакомый голос и увидел Мотю с густо покрасневшим лицом и злыми кошачьими глазами. – У, паразит! – крикнула она, повернулась вполоборота и что есть силы отпихнула Ближенского локтем.

– Что это? Бунт? Анархия? – бормотал Ближенский, почти с ужасом глядя на расходившуюся Мотю и не веря своим глазам, что это именно она, вечно веселая, добрая, хорошенькая "нянечка", так больно, а главное, с такой неистребимой злобой стукнула его локтем в грудь.

– Да вы что на него смотрите, на этого слизняка! – кричала Мотя санитарам. – Несите солдатиков в палаты!

– Перепелицкая, я вас увольняю! – дрожащим голосом сказал Ближенский.

– Круглый дурак, – ответила Мотя и сунула ему в нос складненький розовый кулачок, свернутый фигой.

Ближенский размахнулся и шлепнул Мотю по щеке.

Мотя завыла от обиды, даже затопала ногами. Она чуть не потеряла сознание от ярости.

Тогда из толпы выскочил Петя. Кровь с такой силой ударила ему в лицо, что он на миг перестал видеть. Он вспомнил свое ранение, Яссы, ночь перед расстрелом, трупы солдат, свечу, безумно отраженную в черном стекле, ненавидящие глаза коменданта, казачий разъезд и, уже не рассуждая, а повинуясь только припадку слепой ненависти, вырвал из ножен кортик с анненским темляком.

– Подлец! Тыловая шкура! Окопался! Корниловец! – закричал он, как ему казалось, громоподобным голосом, а на самом деле срывающимся юношеским тенорком и замахнулся на Ближенского кортиком. – Дрянь! Гадюка! Хабарник! Кадет! Убью на месте!

Но на месте он его не убил и кортиком не ударил, а почему-то повернулся к Ближенскому задом и совсем по-мальчишески больно лягнул его ногой в живот.

– Бейте его, братцы! – кричал Петя со слезами на глазах. – Бейте, товарищи!

Еще минута, и, конечно, Ближенского разнесли бы в клочья.

Но в это время на крыльце появился высокий красивый солдат в длинной кавалерийской шинели с ласточкиными хвостами на обшлагах рукавов, с драгунской шашкой и в круглой кубанской шапке на голове.

– Отставить! – сказал он властным, но в то же время спокойным тоном человека, уверенного в своей силе. – Не. будем, товарищи, мараться об эту тыловую сволочь. А ты, морда, гэть отсюдова! И чтоб я тебя больше никогда не видел! – обратился он к Ближенскому, который в тот же миг исчез.

– Что, Мотичка, люба моя, я вижу, он таки успел тебя немного смазать по морде?

Дымчато-синие глаза кавалериста мрачно потемнели.

– Но ты не бойся. Это ему так не пройдет. Мы еще до него дойдем. Только не сегодня. Сегодня еще рано.

Он обнял ее одной рукой за талию и крепко прижал к себе. Она едва доставала головой до его плеча.

– Размещайте раненых по палатам! – сказал он. – А это кто? – повернулся он к Пете.

– Не узнаешь? – спросила Мотя, поворачивая к Пете хорошенькое заплаканное лицо с горящей щекой.

– Петя Бачей?

– А кто же!

– Чтоб тебя! – воскликнул кавалерист, добродушно рассматривая Петю.

– Петичка, вы не бойтесь, – сказала Мотя. – Это мой супруг Аким Перепелицкий, вы его должны помнить.

– Шаланду "Вера" помните? – спросил Перепелицкий.

– Ну как же! – ответил Петя. – Здорово, Аким.

– Здорово, Петя. Смотрите, какой стал вояка. Георгиевский кавалер. А был простой, затрушенный гимназист.

Их окружали санитары, сестры, нянечки.

Петя не без некоторого тайного тщеславного удовольствия, с воинственной небрежностью пожал богатырскую руку Акима Перепелицкого и тут же вспомнил, как этот самый Аким Перепелицкий однажды ночью на хуторе перед костром сказал околоточному: "Вы мене, ваше благородие, не тыкайте. Мы с вами вместе свиней не пасли", – и с непередаваемым презрением сплюнул в костер.

После того, как всех раненых солдат разместили по палатам и в лазарете на некоторое время установилось неопределенное спокойствие, Мотя сказала Пете, насмешливо играя глазами:

– Ну? Были у воинского начальника? И что же он вам сказал? Так как: будем переезжать на Ближние Мельницы или не будем?

– Валяй! – весело воскликнул Петя, у которого вдруг гора упала с плеч.

– А то вы, ей-богу, все равно как маленький. Не понимаете, что на свете делается, – оживленно говорила Мотя.

В присутствии мужа она стала какой-то новой Мотей – рассудительной и даже властной, и сразу было заметно, что она привыкла повелевать своим Акимом Перепелицким.

– Значит, так, – сказала Мотя, – пускай Анисим забирает ваши вещи и везет на Ближние Мельницы, а вы с моим Акимом дойдете вместе до вокзала. Слышишь, Аким? Доведешь Петичку до вокзала, а дальше он сам дойдет, дорогу знает. А вы, Петя, лучше снимите с себя все эти цацки, на черта они вам сдались? Вы и так славненький. И не топчитесь на месте, потому что подлец Ближенский уже вызвал сюда по телефону юнкеров и скоро здесь будет дело. А ты, Аким, слушай здесь, – строго обратилась она к мужу, – на съезде в Петрограде долго не задерживайся.

Мотя положила на грудь Перепелицкому руки, и они стали целоваться.

Затем Перепелицкий с вещевым мешком за спиной довел Петю до вокзала, и тут Петя убедился, насколько Мотя предусмотрительна: на улице, ведущей в сторону Ближних Мельниц, стояла застава рабочей Красной гвардии, пропускавшая дальше только своих.

Аким Перепелицкий сказал начальнику заставы несколько слов, и Петю тотчас пропустили, хотя и покосились на все его "цацки".

– И ходу! – крикнул ему вслед Аким Перепелицкий, направляясь к боковому ходу вокзала, где уже, сидя на ступеньках, его дожидались несколько солдат и матросов Черноморского флота и Дунайской флотилии, его попутчики, тоже делегаты на Второй съезд Советов.

А немного погодя вместе с подоспевшим Чабаном Петя уже раскладывал свою походную кровать в том самои сарайчике, где он однажды некоторое время жил перед войной.

Ему помогала устроиться пожилая женщина в темном старушечьем платочке, Мотина мама, о существовании которой Петя, признаться, совсем забыл, хотя именно она кормила его когда-то таким вкусным кулешом и таким жгучим, огненным борщом с чесноком, и стручковым перцем.

Петя даже забыл, как ее зовут. Теперь ему неловко было об этом спросить, и он называл ее ласково, но неопределенно: мамаша.

Она сильно постарела и по-прежнему была молчаливо-приветлива, все время без устали ходила туда и сюда по хозяйству, а на Петю смотрела с лучистой улыбкой, грустно покачивала головой – ведь это был мальчик Петя, кавалер ее девочки Моги; а теперь Мотя выросла, вышла замуж, а Петя уже офицер – подумать только! Сама же она стала старушкой…

Кроме Пети, в сарайчике помещались еще Павлик и Женька. Они спали валетом на большой деревенской кровати. А в уголке стояла самодельная коечка Чабана.

– А ты, брат, оказывается, большой ловчила! – сказал Петя, с удовольствием рассматривая своего вестового, гладкого, отъевшегося, с томными украинскими глазами, ленивой улыбкой, в новой темнозеленой шерстяной зимней гимнастерке с красной нашивкой за ранение на рукаве.

– Это что за нашивки? – строго спросил Петя., – За ранение.

– Когда же это тебя успели ранить? Чабан замялся.

– Говори.

– Меня ще не ранили.

– Так какого черта ты носишь нашивку?

– А это я с вами за компанию, – простодушно сказал Чабан. – Как вы себе нашили, так и я себе нашил,

– Оригинально.

Петя не мог не засмеяться.

– Ну и арап же ты, братец! Где же ты без аттестата питаешься?

– Где придется, господин прапорщик.

– Подпоручик, – поправил Петя.

– Виноват, господин подпоручик. Так что питаюсь как когда: когда в нашем лазарете что-нибудь возьму себе в бачок, когда туточки, в железнодорожных мастерских, отольют из красногвардейской кухни.

– Ишь ты! То-то, я смотрю, какой ты стал гладкий. Кто же тебе стирает?