Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый Страница 27

Видно по всему, с каким нетерпением ждал он этого утра. Еще до росы умылся, залил пепел, старательно выбил пыль из своего старого пиджака.

— Ты хотя бы на зорьке уснул, Михайло, — говорит Сенька, выходя из куреня. — День ведь очень велик.

— Нам што… не привыкать.

Сенька подходит ближе, достает кисет.

— А ты не думай о старом. Что о старом думать? Просто забудь, не тревожь… Ну, закури.

Дед старательно скручивает папиросу, бумага рвется, сыплется в траву табак. Брови деда нахмурены и жестки: он не может забыть о старом, не может и не забудет. Здесь, под этой самой землей, восемь лет назад он в последний раз видел сына. Сын смеялся и пел. Он был первый гармонист и песенник на поселке. Я тоже хорошо помню его, высокого белокурого парня с широким ремнем гармошки через плечо.

После обвала хозяин, тульский купец, забросил проходку. Он верил в признаки счастья, но обвал был слишком велик. И хотя к тому времени уже открылся метровый массив пласта, никто не возобновлял работы. Шурф огородили проволокой, старым канатом, завалили колючим терновником.

Здесь редко кто бывал, и только пастухи, гонявшие по солончакам свое тощее стадо, иногда видели около шурфа сутулого старика.

Михайло не был на похоронах сына. Он сам лежал в больнице с разбитой головой. Серегу похоронили вместе с другими в закрытых гробах, — полиция запретила открывать гробы, — и лишь через месяц Михайло увидел могилу.

В первый год он получал за Серегу по пятнадцать рублей в месяц, пропивал их и, валяясь около кабака, на мостовой, кричал и просил, чтобы и его добили. Потом он вспомнил о поясе — на Сереге остался плетеный зеленый пояс с никелевой пряжкой и ножом. Он хотел отрыть пояс для памяти, во что бы то ни стало отрыть. Как сумасшедший, целыми днями твердил он об этом, и знакомым еле удалось уговорить его не трогать могилу.

Постепенно Михайло утих, только стал иногда заговариваться и тихонько напевать песни, те самые, что пел Сергей.

С вечера, когда пришли крепильщики, старые проходчики и слесари и запели у костра «Калину», он встал, пошел в степь, но поспешно вернулся и потом до полночи бродил за землянкой в пыльном бурьяне.

Сейчас у него усталое лицо, сивый дымок папиросы течет по бороде, руки сложены на коленях.

— Трудная вышла у меня жизнь, — говорит он, задумчиво глядя на Семена. — Вот оно и думается, и несусветное плетется в другой раз.

Сенька шагает через пепел костра.

— Зато она ведь большая, жизнь! — кричит он. — Про одно свое некогда думать.

Он внимательно осматривает ворот, установленный только вчера. В нескольких шагах от него лежит новая бадья. На ней еще не потускнели следы накала. К электрической лебедке протянут свежий канат. Вчера закончили проводку, и вот уже скоро загудит мотор, и мы уберем хворост, снимем ржавую ограду.

Я подхожу к шурфу. Стая воробьев вылетает из пустот меж бревнами сруба. Внизу, в темной глубине, испуганно мечется летучая мышь.

У землянок запевает железо. Сначала тихо, приглушенно, затем громче, дружней… Вставай!

Пошевеливается, гудит пестрый лагерь. Сегодня мы открываем новый пласт. Это еще один шаг революции, — набирается силы, оживает Донбасс. На дальнем бугре уже показались первые подводы. Это везут крепежный лес. В стороне, на дубовых бревнах, взволнованно заговаривают топоры. По оврагу разливается серебряное эхо, будит птиц, весело скачет по камням. Шахтеры точат лопаты, плотники острят пилы — долгий, волнистый звон гремит над лагерем.

На крышу ближайшей землянки поднимается Трофим Бычков. Он нетороплив и подчеркнуто спокоен. Он всегда спокоен, и сейчас это особенно заметно. Партийного секретаря — Трофима — знают все на полсотни верст вокруг. У него наградная бумага — от штаба дивизии, сабля — от полка и четыре глубоких шрама на руках, на плече, на виске — эти шрамы он называет орденами. Он останавливается на острой крыше землянки, покачиваясь на крепких ногах. У него мальчишечья улыбка, слегка сдвинута бровь, и каждый хорошо знает цену этой крутой морщинке над бровью.

Шум откатывается, утихает, но Трофим еще ждет, пока в овраге прошумит листва.

— А какая у нас весна! — говорит он громко и неожиданно. — Май!

Кругом, куда ни глянь, подняты бородатые лица, приоткрытые рты, под ладонями, козырьками, приставленными ко лбам, ожидающие глаза. Я смотрю на Семена. Все лицо его светится от смеха, мелко дрожит кадык, дрожат веснушки на носу.

Голос звучит еще просторней и веселей:

— Хорошо начинать в такую весну!

От желтых бревен осторожно идут старики. Молодежь вся уже здесь, у землянки. Слышен частый стук подвод на горе, скрип колес.

— Это ведь не только новый пласт мы открываем. Все новое!.. Жизнь сама новая! Жадно нам надо работать, ребята! — и Трофим бросается с землянки к шурфу. Он хватает первый стояк ограды. Белая рубаха трепещет на его плечах, взлетают рыжие комья земли.

Над степью гул голосов, треск сломанных поленьев, визг ржавой проволоки и тугие удары ломов. Почва здесь удивительно звонкая. То загудит глина, то сухо прогремит кварц, то колчедан пронзительно вскрикнет под ломами. Колья ограды крепко вросли в камень и рыжую смесь пород. Грудью, плечами я расшатываю кривую рогатину. Снизу чьи-то руки подхватывают ее. Длинные багры тащат хворост. Рокочет лебедка, и сразу над освободившейся черной глубиной повисает гулкая, как колокол, бадья.

Строгий седой инженер Строев подходит к вороту. Трофим рядом с ним. Они о чем-то говорят, и потом в тишине сквозь расступившуюся толпу дед Михайло идет к шахте. Он первым становится в бадью. Огонек лампы дрожит на его груди. Бадья медленно вращается, и с нею вращается дед, и всем видно, как солнце блестит в его белой бороде. Канат притягивают багром. Инженер становится рядом с дедом. Дребезжит сигнал, и некоторое время шахтерам, столпившимся вокруг шурфа, видно поднятое кверху лицо деда, его смеющиеся глаза.

Теперь становится еще тише. Скрипит, раскручивается канат, и старики медленно снимают шапки, и кто-то из стоящих впереди роняет папиросу, задавливая ногой огонек.

Так, в ожидании, проходят длинные минуты, и с каждым вздрагиванием каната нетерпение ветерком проносится по толпе.

Через пару часов инженер выезжает на поверхность. Его руки покрыты густой грязью. С козырька кепки стекает мутная вода.

— Нужно тридцать два рабочих, — говорит он, выпрыгивая на землю, и я замечаю, как блестят его серые глаза. — Ну, кто готов?

Весь лагерь мгновенно оживает. Даже плотники бегут сюда. Но я и Сенька уже у бадьи. Еще с вечера отточены наши лопаты и ломы. Прозрачным светом горят лампы.

Дед Михайло ждет нас внизу. Он сидит у начала галереи, на гнилом бревне, и мурлычет песню. Рыжая струйка воды сочится по камню за его плечом.

— Опять задумался, дед?! — весело кричит Семен. — Пошли!

Низкая галерея завалена грудами породы. Между рельсами — черная вода. Тихий белый мох свисает с крепи. Осторожно шуршит капель. Мы идем все дальше и дальше сквозь особенную нетронутую каменную тишину, но сзади уже слышатся новые голоса.

Перед рыжей суглинистой насыпью, наглухо завалившей проход, мы останавливаемся, и дед вдруг опускается на колени. Он берет суглинок в ладонь и, приблизив лампу, долго всматривается в мелкие влажные крупицы.

— Бери, хлопцы, в карманы, — оглядываясь, бормочет он. — Это же не глина, нет… золото, ребята… Бери!..

Семен поднимает его за плечи.

— Довольно тебе, Михайло… опять чепуху плетешь.

Дед отходит в сторонку, садится на шпалы, брошенные поверх рельсов еще во время спасательных работ.

— Прошли они, годы или нет? — говорит он с грустью. — Не поймешь. Там вон, на повороте, мы с Серегой когда-то обедали.

У поворота вспыхивают огни ламп. Это несут крепежный лес. Уже доносится по рельсам протяжный гул вагонетки, тонко поют ломы. Подходят крепильщики, и у завала становится совсем светло. Мы расчищаем путь. Дед роет канаву для стока воды. Четким светлым рядом выстраиваются новые пары крепи.

Шахта полна шума, звонких голосов, медленного грома вагонетки.

Вскоре мы начинаем раскапывать завал. Стоя рядом с Семеном, я швыряю породу. Ее сразу подхватывают полдюжины лопат. И хотя в каждом куске этого камня растворена человеческая жизнь, — восемь лет назад эти самые груды душили, калечили шахтеров, и Серегу в их числе, — я не знаю, не помню другой такой радостной и горячей работы.

Слева блестит темный массив пласта. От него идет дыхание, жаркое и густое. Сзади весело покрикивает Трофим. Он совсем мокрый от пота. Когда он взмахивает лопатой, вокруг рушатся тени. Рядом под взмахами топоров дубовые стояны вызванивают, как струны. Темная кровля над нами колеблется и звучит. Шаг за шагом мы подвигаемся вперед, и я с удивлением замечаю, что порода становится все мягче, рыхлее.