Вячеслав Шишков - Угрюм-река. Книга 2 Страница 27

– Это противозаконно, – подтвердил инженер Новиков и отметил в записной книжке.

Прохор помычал что-то под нос и нахохлился.

Из механической мастерской вышел – в звериных шкурах – заведующий прииском практик-золотоискатель Фома Григорьевич Ездаков, рыжебородый, с проседью, горбоносый человек. Великолепный организатор, большой знаток тайги и золотого дела, он обладал необычайным нюхом разгадывать, где скрыто золото. Он когда-то имел свои прииски, однако рабочие, которых он злостно эксплуатировал, выпустили его «в трубу» и решили убить его, но он в ночь утек, бросив рабочих в тайге на произвол судьбы. Началась небывалая трагедия. Стояли сорокаградусные морозы. Есть было нечего. Рабочие разбрелись по бездорожной тайге. Многие замерзли, многие пали в жестокой поножовщине: удар ножа решал, кому жить, кому быть съеденным. Иные посходили с ума, и почти все они, безвестные труженики, так или иначе погибли. Ездаков был схвачен, судим, попал на каторгу. Но золото наследников скоро освободило его. По другим же сведениям, он, задушив караульного, просто-напросто с каторги бежал.

То было десять лет тому назад; теперь Ездаков вынырнул из неизвестности и попал сюда. Этот звероподобный человек имел на прииске всю полноту власти. Он редко штрафовал рабочих, редко читал им нотации, зато всех бил по зубам. Молодых женщин насиловал, ребятишек тиранил. Протестовать бесполезно, опасно: расчет – и вон. Контора не вступится. Опозоренные женщины по ночам плакали, жаловались мужьям; мужья, стиснув зубы, лупили жен насмерть. Так шла жизнь.

Ездаков быстро подошел к хозяину, сдернул шапку с плешивой головы и сладко улыбался всем красным обветренным лицом, но большие навыкате глаза были злы, жестоки.

– Здравствуйте, батюшка, хозяин, ваше превосходительство Прохор Петрович! Как ваше драгоценное?

Он схватил руку Прохора в обе свои лапы и, с собачьей преданностью заглядывая в хозяйские глаза, льстиво, долго тряс протянутую руку, даже попробовал прижать ее к своей груди.

Инженеры с брезгливостью глядели на него. Он, виляя глазами во все стороны, ожег их взглядом, наглым и надменным.

– Вот, Фома Григорьич, – сказал Прохор. – Господа инженеры обижать меня надумали…

– Эх, батюшка, Прохор Петрович, сокол ясный!.. – встряхивая длинными рукавами оленьей дохи, запел гнусавым баском Ездаков. – Инженеры для того и родятся, чтоб нашего брата, делового человека, утеснять да за нос водить.

– Надень шапку, – сказал Прохор.

– Слушаю-с.

– Вы, господа, не протестуете, если Ездаков примкнет к нам?

– Его присутствие, как заведующего прииском, необходимо, – сказал Протасов.

– Он несет по своей должности строгую ответственность перед законом, – скрепил Новиков.

– Закон что дышло, хе-хе, – забубнил Ездаков, – куда повернул – туда и вышло. Законы пишут в канцеляриях. На бумаге все гладко, хорошо… Нет, ты попробуй-ка в тайге… с этим каторжным людом. Надсмеются, голым пустят… Ого! Эти народы опасные. Палец в рот положи – всю руку откусит… В тайге, милые люди, господа ученые, свои законы. Да-с, да-с, да-с… Жестокие, но свои-с…

– Со своими законами можно в каторгу угодить, – буркнул терявший терпение Протасов.

– Каторга? Хе-хе-с. Бывал-с, бывал-с… Знаю, не застращаете. В тайге свои законы, в каторге – свои. Хе-хе, закон?.. Закон говорит: «Гладь рабочего по головке, всячески ублажай его». А царь говорит: «Давай мне больше золота». Кто выше – царь или закон? Ага, то-то…

– Рабочий, поставленный в нормальные условия, будет вдвое старательней, – сказал, кутаясь в шубу, Новиков.

– Черта с два, черта с два! – вскричал Ездаков. – Не оценит-с, поверьте, рабочий не оценит-с… И ежели по правилам поступать, золото-то во сколько обойдется? Что государь-то скажет, а? А рабочий – тьфу! Зверь и зверь. Только хвоста нет. Рабочий сдохнет, а на его место уж двадцать новых народилось. А золото-то, ого-го!.. Золото, я вам скажу, дорогая штучка. Золота в земле мало, а людей, этой плесени, этой мошкары боговой, хоть отбавляй. Да я людишек в грош не ставлю.

– Наглец! – сказал себе под нос инженер Протасов, а Прохору эти подлые речи – как маслом по душе.

Не торопясь, нога за ногу, подошли к главной шахте.

– Прежде чем спуститься в штрек, я должен вам сказать следующее. – И низкорослый инженер Новиков поднял на Прохора глаза и волосатые ноздри. – Здесь самый богатый золотоносный слой идет на значительной глубине, то есть он простирается в пределах вечной мерзлоты. Значит, что ж? Значит, для облегчения труда приходится прибегать к оттаиванию пород. Как? Вам известно. В забоях и штреках усиленно жгут костры. А вентиляция, где она? Нету вовсе, или самая первобытная – сквознячки. Значит, что? Значит, страшный дым, угар, постоянная угроза здоровью рабочих. Я вам должен заявить, что правительственный надзор этого потерпеть не может.

– Да будет, будет вам песни-то петь, – сладко прищурившись, загнусил Фома Григорьевич Ездаков. – Какой угар, какой дым? Да с чего вы взяли, господа? Да вы бы посмотрели, с каком дыму парятся мужики в банях по-черному… И ничего… А курные избы? Вы видели? И ничего – живут. Живут и Бога благодарят.

– Мужики могут жить, как им угодно и как угодно могут благодарить Бога, рабочие же…

– Ну, бросьте, – сказал Прохор. – Давайте спускаться.

В соседней теплушке они надели длинные непромокаемые сапоги, брезентовые пальто и широкополые кожаные шляпы.

Спуск в шахту очень неприятен. Темный, сырой колодец глубиною пятнадцать сажен. Обыкновенная, из жердей лестница, вроде тех приставных лестниц, по которым влезают на крыши. Прохор спускался последним. Было противно хвататься за скользкие ступеньки, густо покрытые липкой грязью. Лестницы расположены по винтовой поверхности и были подвешены почти вертикально. Опасен момент перехода с лестницы на лестницу. Надо уцепиться за скобу, крепко вбитую в стену, прозеваешь – сорвешься в пропасть, в смерть.

– Эй, слушайте! Тут темно… Не вижу, – перетрусил Прохор.

– Хватайтесь за скобу! Осторожней! Не оборвитесь…

Со стен, чрез неплотную обшивку, струилась вода. Снизу шел промозглый холод, сдобренный угарной окисью углерода и парами газов от динамитных подрывных работ. У Прохора гудело в ушах, кружилась голова.

Спустились в сырой полумрак. Два градуса тепла по Реомюру. Кой-где мерцали электрические лампочки. Под ногами хлюпающая по щиколотку грязь. Ноги скользят, вязнут, спотыкаются. Сюда обильно проникают грунтовые воды из окружающих шахту напластований. Сверху, с боков бежит вода – то струйками, то значительным потоком.

С десяток плотников, одетых в непромокаи и широкополые шляпы, напрягая все силы, устраивали из тяжеловесных брусьев крепи. Со всех сторон и сверху их поливало грязной жижей. Вода сочилась в рукава, за воротник. Измокшие плотники, грязные, как черти, работали с надрывом, с проклятиями, с руганью.

– Сколько, ребята, получаете? – нарочно громко спросил Протасов.

– Рубль семьдесят за сутки, будь он проклят! – озлобленно закричали рабочие. – Прямо смерть, что над нами хозяин делает.

– А какова продолжительность рабочего дня?

– Разве вы, Протасов, забыли? – поморщился Прохор.

– Я-то не забыл. Но мне кажется, что об этом забыли вы, – кольнул Протасов.

Плотники, бросив работу, шумели. Плечистый старик крикливо жаловался:

– По одиннадцать часов без передыху дуем. В этакой-то мокрети… Хвораем, мрем… Господин Протасов, это, кажись, ты? Объясни хозяину. Сил нет.

Неузнанный, Прохор надвинул на глаза шляпу, зарылся носом в воротник пальто. Он хотел спрятаться от самого себя. Вид говорившего старика «мазилки» был ужасен. Впалые щеки густо заляпаны мокрой грязью, по седой бороде – грязь; уши, нос, все лицо в грязи, грязные руки в суставных ревматических буграх.

Всюду грязь, кругом грязь, мрак, журчание воды, сплошные хляби. Прохора бил озноб. Прохора одолевал физический холод.

Серыми тенями шмыгали тачечники, катали бадейщики. Вдали, по коридорчику направо, слышно, как сталь ударяла о камень, въедалась в золотоносную жилу, добывая Прохору славу и богатство. Где-то прогремел взрыв, где-то рушились камни и раздался стон. Вот тоскливая песня пронеслась и смолкла, утонув в проклятии. Пыхтящие вздохи, матерщина, грубый, злобный разговор и – вновь проклятия.

– Пойдемте наверх, – не выдержал Прохор.

Свет солнца ударил в глаза, грудь с жадностью вдохнула в себя бодрящий свежий воздух.

В теплушке переоделись.

– Конечно, не первоклассно, – загугнил, подхехекивая, Ездаков. – Но бывает и хуже… Ох, много, много хуже бывает. А мы что ж, мы в этом прииске работаем внове, еще не оперились… Торопиться нечего. Помаленьку наладим.

Протасов сердито нагнулся к топившейся железной печке и закурил папиросу.