Алим Кешоков - Вершины не спят (Книга 1) Страница 27

— Действуйте, — обратился он к Аральпову. — Вы лучше меня знаете, какое наказание должно следовать за этим преступлением.

Стремянный подал князю стремя. Заговорил Аральпов.

— Какое наказание? Какая кара? Повесить? Мало. Расстрелять? Мало. Сжечь на костре, сжечь на остатках этого самого дома! Утопить подо льдом! Если в каждом из этих грабителей сидит по семи душ, я вырву их одну за другой, вырву с мясом! Выводите сюда молодчиков, — приказал он Гумару, — пусть люди смотрят на них. Я давно знаю вас всех. Грабить вы храбрецы, а ответ держать — паршивые зайцы! Я хорошо помню… как их?.. объездчика Астемира Баташева и парня этого… Эльдара… Мы доберемся до них!

Люди слушали речи Шарданова и Аральпова, сурово поглядывая из-под лохматых шапок, сжимая посиневшими от холода руками набалдашники стариковских палок. Никто не проронил ни слова.

В сопровождении конвоя показались арестованные. Они совершенно окоченели и с трудом переставляли ноги.

Первым, согревая дыханием пальцы, шел кузнец Бот. Этот человек всегда пользовался большим уважением земляков. За кузнецом шли два брата — Мухарби и Мусаби. В роковой день пожара старшему, Мухарби, достался сундук с женскими платьями. Мухарби приспособил его для хранения кукурузной муки и любил похвалиться перед соседями своей смекалкой. Мусаби, бедняк, не имевший даже лошади, долго бегал по двору горящей усадьбы и наконец подобрал хомут, очевидно, по пословице: хочешь иметь лошадь — обзаведись уздечкой. Но судьба распорядилась иначе, не довелось Мусаби дожить до исполнения мечты…

Толпа ахнула, когда стал виден четвертый. Стараясь, как и Бот, согреть дыханием руки, четвертым шагал Луто.

— Сюда, сюда молодчиков, — покрикивал Залим-Джери.

Арестованных подвели к нему. Аральпов подскочил на своих каблучках к Боту и с возгласом: «Большевистский раб!» — с размаху ударил кузнеца кулаком по лицу. Бот покачнулся, но выдержал удар. Может быть, горше всего прозвучали для него слова разъяренного Аральпова:

— Твоя жена, большевистский раб, предает тебя проклятию! Нахватался! Вы еще изрыгнете обратно то, что съели. Я, Залим-Джери, по кажу, как Российская империя карает врагов. Скот вышел из хлева, надо водворить его на место… Пусть видят все… Принесите кирпичи.

Солдаты поспешно притащили к ограде несколько кирпичей и по указанию Аральпова стали составлять из них нечто вроде лесенки. Никто еще не догадывался, для чего это. Но тревога овладела людьми. Когда приготовления были закончены, Аральпов, взявшись за маузер, подошел к Луто, схватил его за шиворот, прикрикнул:

— Ступай!

Подтянув Луто к самой высокой ступеньке, Аральпов велел:

— Становись лицом к стенке.

Луто взошел на сложенные кирпичи, оглянулся и посмотрел своими неизменно милыми, удивленными глазами на толпу, как бы умоляя заступиться за него.

В затылок Луто Аральпов поставил Мусаби, за ним — Мухарби, и этот зловещий строй замкнула рослая фигура Бота.

— Карахалк… — хотел было заговорить кузнец, но окоченевший рот перекосился, издав не слова, а какое-то хрипение.

— Молчать! — заорал Аральпов и поднял маузер.

Убедившись, что головы всех четырех обреченных на одном уровне, он сказал:

— Аральпов не тратит отдельной пули на каждую большевистскую собаку! Но знайте, что патронов хватит на всех большевиков…

С этими словами Залим-Джери приставил маузер к затылку кузнеца и выстрелил. Огромное тело кузнеца покачнулось, и убитый грохнулся на спину с огромной зияющей раной у переносицы.

На Бота упал Мухарби с разможженной головой. Его черная шапка откатилась в сторону.

Увидев, что Мусаби и Луто живы, в толпе закричали:

— Бегите! Бегите!

Мусаби побежал. Аральпов выстрелил ему в спину.

Луто испуганно метнулся, под ногами у него загремел кирпич; мальчик неловко упал на снег и виновато улыбнулся.

Аральпов приблизился к нему. Луто прикрыл голову ладонями. Аральпов прицелился и выстрелил.

С бледного лица Луто медленно сходила улыбка.

Мусаби был еще жив. Его пальцы царапали оледенелую кору акации, под которой он упал. Залим-Джери добил раненого двумя выстрелами.

Всю эту картину Шарданов созерцал, сидя в седле.

Уже стемнело. На притоптанном, посиневшем снегу растекались лужи крови. Дед Баляцо шагнул, поднял чью-то, должно быть Мухарби, большую лохматую шапку, хлопнул по ней ладонью и прикрыл изуродованное лицо Бота.

— Видели! — крикнул князь Берд. Но его никто не слушал.

Старики в обветшалых черкесках, порыжелых, как мужичьи зипуны, тесно окружили троих мертвых товарищей, не снимая над ними шапок.

Четвертый, Мусаби, лежал в стороне, под акацией.

— Соотечественники! Кабардинцы! — опять крикнул Берд, оправляя белый башлык.

Молчание. И только дед Баляцо, положа руку на кинжал, произнес негромко:

— Ой, князь… Ой-ой-ой…

— Что ты, старик? — И, как бы предотвращая какую бы то ни было вспышку возмущения, полковник, повернувшись в седле, поднял руку в перчатке и скомандовал: — Очередь!

Над людьми пронесся рой пуль. Пулеметная очередь эхом отдалась по снежной равнине. Стая ворон с шумом снялась с высоких тополей. Упали хлопья снега; стая, совсем затенив вечернее небо, с карканьем унеслась.

Полковник сделал знак, всадники, подъехав, загородили конями своего командира, Гумара и Залим-Джери, севшего в седло. Затем начали теснить людей. Пулеметчик в тачанке не выпускал из рук гашетку. Кавалькада двинулась к воротам, и тут все старики, как по команде, повернулись к Берду Шарданову, и в их взорах князь увидел ненависть и гнев… Слов не понадобилось.

ОТЦЫ СПУСКАЮТСЯ С ГОР

Славная, незабываемая весна тысяча девятьсот двадцатого года! Она наступила, и жизнь обновлялась не только в природе. Но немало страшного творилось вокруг.

В городе стреляли, резали, грабили беспрерывно. Люди, вернувшиеся с базара, передавали страшную весть о казни комиссара. Чтобы он не мог ничего сказать народу, ему зашили рот, а когда стали вешать, петля оборвалась, и виселицу стали ладить вторично. Кругом раздались голоса: «Довольно! Два раза не наказывают!» У комиссара лопнул шов на окровавленном лице, и большевик стал кричать, что он не боится смерти, что народ непременно победит.

Неспокойно было и по аулам, но уже в феврале пошли обнадеживающие слухи.

То, что говорили теперь, тоже волновало, но по-другому — счастливо, особенно женщин, разлученных с мужьями. Гумару же или Мусе не хотелось верить этим слухам. Не радовали они и несчастную Данизат, невольную пособницу казни мужа, а сейчас терзаемую голосом совести, томимую страхом возмездия.

Да, по-другому запахло в воздухе, если даже Давлет вдруг поправился и стал обходить знакомые дома, напоминать людям о том, что всегда хотел своему ближнему добра. Он снова объявил «колодезные дни». Больше всего Давлет упирал на то, что он ревностный шариатист, сторонник равенства и братства всех мусульман. Эти его слова находили отклик в душах стариков, а ведь вовсе не последнее дело в ауле пользоваться расположением стариков — совести народа.

Дни становились длиннее. Все раньше за горами зарождалась утренняя заря. Все веселее, яснее и шире разливалась она по снегам горных вершин и по кабардинской равнине. Каждый новый день приносил новые свидетельства близких перемен…

К концу марта — ровно год прошел с первого митинга в Шхальмивоко — не оставалось никаких сомнений, что дни белых сочтены.

В час утреннего намаза Думасара с особенным чувством обращала взоры к востоку, к горам, озаренным восходящим солнцем. Да и одна ли Думасара?

Поговаривали, что отряды красных повстанцев, пройдя горными тропами из Чегемского ущелья в Безенги, показались на равнине, и по дорогам будто бы уже можно встретить красных всадников, а многие женщины уже выходят навстречу мужьям.

Поздно ночью по пути в Нальчик домой заехал Астемир.

Весь аул не спал.

Прискакали и другие партизаны, — не было только Казгирея и Аслана, сыновей Баляцо, и это, разумеется, омрачило радость старика, хотя Астемир заверял его, что парни живы и здоровы, вместе с Эльдаром они задержались после боя на станции Муртазово.

Вместе с новыми силами должен подойти и шариатский полк под командованием Казгирея Матханова. Деникинские казаки разбиты наголову. Железная дорога Владикавказ — Минеральные Воды перерезана повстанческими отрядами. В Грозный вступили части Красной Армии.

Астемир и Баляцо много говорили о шариатистах.

— Тоже торопятся, будто их здесь ждет отварная баранья голова. Инал им покажет, чья чаша полная, а чья пустая, — сказал Астемир.

— Инал? — переспросил Баляцо. — Маремканов?

— Да, Инал Маремканов. Он поведет народ. А Баляцо опять сомневался: