Анатолий Кузнецов - Селенга Страница 28

— Да, Шура, рано все-таки мы родились! — крикнул Алексей, оборачиваясь с улыбкой. — Здорово бы лет через сто!

Врач отмахнулся рукой. Вахрушев не понял его, но решил, что тот с ним согласен, хотя могло быть и наоборот.

Местность все поднималась, и вдруг запахло землей. Земля пробуждалась, прогревалась на солнечных сторонах пригорков, подсыхала, несмотря на холода и заморозки, туманы и слякоть. Запах этот нес в себе что-то щемящее, смутно будоражащее, напоминающее о чем-то таком, чего, может, никогда и не было, но о чем мучительно хотелось вспомнить.

По крайней мере так казалось Вахрушеву; он сдвинул шапку на затылок и раздул ноздри, настороженно принюхиваясь, как молодой, крепкий пес. Доктор, видимо, тоже забеспокоился; он протер перед собой стекло, и все смотрел, смотрел вперед, потом высунулся из кабины, долго вглядывался в темноту, но не различил ничего.

Неизвестно, понял ли он, что это просто пахнет земля.

— Стоп, — оказал наконец Вахрушев. — Позволь мне хоть пожрать. Не могу больше, все кишки слиплись.

Конечно, он хитрил. Он устал от всего, абсолютно от всего, у него болели пальцы, окоченевшие от долгого сжимания рычагов.

Врач поднял рукав, взглянул на часы. Оказалось, что ехали уже около трех часов. Он недовольно поежился, но ничего не возразил, только потянулся за своим баульчиком.

Бульдозер стоял на развилке трех дорог, как витязь на распутье. По-прежнему пахло землей и не было видно ни огонька.

— Мать их в Христофора Колумба, не могли указатель поставить, — пожаловался Вахрушев, доставая из кармана кусок хлеба и половину селедки. — И вот так всюду: где не надо, там этих знаков, столбов понатыкано, оплошная мораль — того нельзя, другого нельзя, двадцатого нельзя. Ненавижу!

Не сговариваясь, они выбрались из кабины и направились к заманчивому бугорку, который ярко освещала фара. Было приятно поразмяться и потянуться после вымотавшей душу болтанки.

На бугорке оказался низкий, вкопанный в землю четырехгранный каменный столб — какой-то понятный только посвященным триангуляционный знак. Под ним зеленела молодая трава.

В докторском баульчике, к несказанному удивлению Вахрушева, оказался объемистый целлофановый пакет, из которого по очереди появились блинчики, котлеты, батон, пирог и яблоко.

— Ого! — хмыкнул Вахрушев. — Да ты запасся правильно.

— Это жена мне всегда кладет… — немного смутившись, славно оправдываясь, сказал доктор.

— Господи, и какой ты доктор! — воскликнул Алексей. — Ты меня пацаном обозвал, а ведь ты сам еще больший пацан.

— Ну, может, это тебе так кажется, — солидно сказал парень.

— А блины мощные! Это жена сама пекла?

— Сама.

— Слушай, скажи, хорошо быть женатым?

— А ты что, холост?

— Ага.

— Ну, женись, узнаешь! — засмеялся врач.

— Нет, скажи вправду — стоит жениться? Вот я никак не могу этого решить.

— Подрастешь, решишь, — пошутил парень. — И что это ты мне все задаешь глупые вопросы?

— Может, для тебя и глупые, а для меня это — во как. Я серьезно спрашиваю. Все женятся, женятся, а спрашивается — зачем?

— А я тебе отвечаю: женись — сам узнаешь.

— Не на ком…

— Чепуха какая.

— Да нет же! — горячо воскликнул Алексей. — Я тебе правду говорю: не на ком!

— Может, ты слепой? — добродушно сказал врач.

— Правду говорю! — подтвердил Алексей. — Черт его знает, ударяешь, ударяешь за девкой, потом видишь — не то… Другую нашел, ну, думаешь, все, отхвачу, — заливаешь, заливаешь, а она хлоп! — за другого выскочила, опять не то. Потом опять же, если рассудить, — какого лешего обузу на свою шею?..

— Тьфу! — плюнул врач.

— А чего?

Врач потер щеку, с любопытством разглядывая бульдозериста: длинный, чем-то похож на журавля, лицо худое, обтянутое смуглой кожей, энергичное, глаза зоркие, руки умные, хваткие.

— Почему-то считается, — задумчиво сказал доктор, — что искать друга — значит заливать, выходить замуж — удачно выскакивать, жениться — отхватывать. Идиотизм какой-то!

Он взял яблоко, повертел его, принялся разламывать.

«Нет, он намного старше меня, — подумал Алексей. — Это он только так выглядит молодо. Хотел бы я спросить, какого он года».

Яблоко не поддавалось. Вахрушев отобрал его у доктора, положил на каменный столб, примерился и сильно рубанул ребром кисти; яблоко разлетелось на две половинки, словно разрезанное ножом.

— В любви нужно быть искренним, — сказал врач, как ни в чем не бывало подбирая свою половину, — искренним, как перед самим собой… Почему-то этой простой вещи многие, как ты, не понимают и страдают всю жизнь, принося страдания другим…

Много еды осталось, и Вахрушев хозяйственно завернул ее в бумагу, подумал, засунул в целлофановый пакет.

— Вот уж не знаю, по какой дороге ехать, — пробормотал он. — Не помню ничего. Ничего не помню.

Он медленно поднялся, пошел вдоль луча света; долго виднелась его долговязая фигура.

— Поеду по средней дороге, — задумчиво сказал он, возвращаясь.

— Он говорил: после моста налево.

— Да был ли мост?

После еды Вахрушев обмяк и выглядел так, словно его пришибло; он повел бульдозер какими-то судорожными рывками, зачем-то часто переключая рычаги. В нем назревал бунт, назревало что-то непонятное ему самому, было неудобно, не жарко, не холодно, а как-то противно. Хотелось завыть, бросить машину и побрести куда-нибудь в поле, куда глаза глядят, брести долго и упасть в изнеможении.

Когда средняя дорога раздвоилась, Вахрушев даже не обратил на это внимания, он не раздумывая повел по более укатанной, как ему казалось, полосе, но от нее вскоре стали отходить одиночные колеи, а она становилась незаметнее, глуше. Тогда он понял, что сбился, но долго еще по инерции и из какого-то безнадежного упрямства гнал вперед.

— Э! Куда мы едем? — крикнул врач.

Вахрушев наклонился к его уху и закричал:

— Слушай, Шура, я ничего не помню! Понимаешь, ничего не помню!.. Может быть, давай поспим, Шура?

Врач упрямо замотал головой.

— До рассвета часа полтора, Шура! А там живо махнем!

— Леша, пожалуйста, надо ехать! Мы сбились?

Вместо ответа Вахрушев круто развернул машину влево и неожиданно направил ее в чисто поле, прямо поперек старых борозд. Он не сбавил скорость, но еще более увеличил ее.

— Куда?

— Срежем на ту дорогу… надо выехать!

Поле было неровное. Кидало, толкало, месило; переваливали какие-то канавы, полные воды, давили гусеницами неубранную сгнившую солому. Прямо посреди поля Вахрушев решительно затормозил и приглушил мотор.

— Что?

— Хана. Тут спать будем. Ни хрена не вижу.

— Пожалуйста, поедем! — визгливо крикнул доктор.

— Ну, отдышаться дай! — взмолился Алексей. — Всю ночь, гляди, прем, у меня в глазах потемнело. Подождут как-нибудь.

— Едем! Если бы могли ждать, не звонили бы.

— Помешанный! — охнул Алексей. — Ты чокнутый! Фанатик! Давным-давно уж твоя вонючая баба родила. Куда переть-то? На крестинах успеешь налакаться!

— Вот приедем, убедимся — поспим.

— Да что тебе эта баба! — вспылил Алексей. — Одной больше, одной меньше. Умрет, — значит, так надо, все равно когда-то сдохнет, все сдохнем. И так расплодилось на свете, как мурашей, плюнуть некуда, жрать скоро нечего будет.

— Так говорят мальтузианцы.

— Чего-о?

— Так говорят последние сволочи! Фашисты! — заикаясь, сказал врач. — Если вы не любите… если вы не умеете ценить свою жизнь, — это ваше личное дело, но научитесь уважать чужую жизнь. Поезжайте, я требую!

— Плевал я… — мрачно сказал Вахрушев. — Пусть сперва меня кто-нибудь уважит. Кто меня уважает? Я тебя спрашиваю: кто меня уважает?

— Слушайте, — взъерепенился врач, — если вы не поведете машину, садитесь на мое место и спите. Я поведу.

— Вы?

— Я уже понял принцип управления.

— Пош-шел ты, — раздув ноздри, сказал Вахрушев. — Пошел ты! Ведь я же не дам! Понял? Не дам!

Врач потянул баульчик и полез вон из кабины. Вахрушев поймал его за полу, врач брыкался, он его втащил обратно.

— Ну, куда?

— Пойду один.

— Сядь, — Вахрушев втиснул его на сиденье, как котенка.

Он поплевал на руки, толкнул рычаги, и бульдозер опять пополз куда-то в туман, наугад.

«И почему он улыбался?..» — мучительно думал Вахрушев, как будто от решения этого вопроса зависело многое; стоило понять — и пришли бы ясность, мир, успокоение.

Хотел ли мастер показаться перед посторонним человеком лучше, чем он есть на самом деле? Прошибла ли и запугала его ругань по телефону? Или он торжествовал, смеялся над Вахрушевым?

Чем больше Алексей думал, тем непонятнее ему становилось, как это получилось, что его обозвали фашистом. Врач, конечно, разозлился; судя по его виду, он тоже, наверное, долго не спал и устал. Но, с другой стороны, врач был и прав, возражая.