Борис Пильняк - Том 3. Корни японского солнца Страница 28

У меня: – должен прийти русский пароход и понести меня на Сингапур, Индийским океаном в Аден, в Порт-Саид, в Константинополь – в Москву. Я справляюсь, где мой пароход: про него ничего не слышно, – мне говорят, что на днях идет пароход в Сиам, и меня сбивают пока съездить туда, – хотя и может случиться так, что мой пароход придет, пока я буду в океане. Самое главное, что я чувствую – это страшную усталость: мои мозги переералашены теми десятками тысяч километров, которые остались позади, – на фотографическую пластинку нельзя снимать сто раз подряд, – мои мозги негодны, как такая фотографическая пластинка, – мне хочется сесть, молчать, ничего не видеть, никого не слышать, – на кой черт сдался мне Сиам! –

У Крылова: – уехала жена, – он должен ехать вслед ей, в Россию, в Москву, – он ждет грамоты. – Вот он пришел ко мне, сел в кресло, откинул назад волосы, лицо его потно, – протер очки, – он сказал:

– Я ничего не знаю про жену, как она едет, благодаря ее халатности. Я знаю, что она человек аккуратный, – и я думаю, не случилось ли чего?

У него очень хорошая жена, милый и верный друг, – я говорю, что ничего не может случиться. – Бой приносит нам содовую воду.

Каждый вечер мы надеваем монкэ-фраки и автомобилем едем за город – есть мороженое и часами мчать на автомобиле по пальмовым рощицам, ибо только в этой ночной традиции можно дышать. Через день я выезжаю на банкеты.

«Маманди!..» – Эти два дня я понимаю, что такое тропическая жара, когда тело поистине плавится. Дни приходят, как им велено. В Китае – кажется – померла религия: вчера впервые видел живую кумирню, где нельзя дышать от курений. – …Сингапур, Гонконг, Индийский, Баббель-Мандеп Черное Суэц. Голова на плечах – по есенински – готова осыпаться – никак не смертью – хмелем жатв, мужества и, быть может, усталости.

28 июня.

Льет проливной дождь, – ночью в этом дожде, душном, как банный полок, мигали молнии и громыхали громы: днем громов не слышно за гулом города. Все в дыму и водяной мути. Москиты роями летают по комнатам, – мы жжем противомоскитные свечи, от которых дохнут москиты, но можем сдохнуть и мы.

Мне предлагают плыть в Сиам.

Крылов второй день ждет телеграммы. Пришел, покурил, сказал:

– Глупо посылать телеграммы, когда не знаешь, куда их слать, – когда шлешь их, в сущности, в пространство.

4 июля.

Зной!.. – нет, не точно: зной – это палящее, жгущее. – Баня, – банный полок: мы живем в бане. Город лежит в дельте Ян-Цзы, тропическое палит сверху небо, китайский дракон: воздух так густ теплым паром, что утолением жажды нельзя охладить организма: пот стекает ручьями, не испаряясь, не охлаждая, – мы в мокром бульоне своих тел. Бой в рефрижераторе изготавливает ледяные шарики, бросает их в ледяную содовую – и мы пьем десятками бутылок в день. Нельзя принимать холодную ванну, нельзя мыться холодной водой: после холодной ванны – сейчас же тепловой удар, головная боль и рвота, – после холодной воды – нарывы на теле. Чем горячей ванна – тем легче после ванны. Руки и голова опускаются в обессиливающем, деморализующем удушье. Солнце на небе – блеклое, в клубах пара, и ночью температура жары не падает, – но по ночам прилетают москиты. – Всю прошлую неделю я провалялся: есть такая традиция под этим солнцем, что каждый, чтобы примениться к зною и сырости, должен перехворать животом. Наши платья спрятаны в цинковых гардеробах, чтобы не плесневели: если забыть кожаные ботинки на три дня, они покрываются зеленой плесенью, – все в плесени, все в сырости, все в сырости, все течет, – так же текут и мозги. В России, чтобы представить эту жару, надо переселиться жить на неделю в баню – на банный полок.

О «Трансокеанике» – нет никаких вестей. В конторе пароходства полагают, что он придет только к августу, – тогда я в Москве только к ноябрю, – ужасно!.. – Все же через Сибирь возвращаться я никак не хочу.

Крылов послал сразу пять телеграмм – в разные адреса. Говорил мне: – «Жена всегда клялась в преданности, о разлуке говорила, что это скучно, не нужно, одиноко и прочее» –

5 июля.

Сейчас ходил в контору пароходства. Мне сказали, что «Трансокеаник» прошел мимо, – сейчас он около Сингапура. Следующий пароход – «Октябрь» – придет в сентябре-августе. По-китайски это значит – «маманди»! –

8 июля.

Крылов показал текст телеграммы: «– молчание считаю возмутительным требую объяснения». – Это было утром, а вечером он показал мне письмо.

«Я не понимаю твоего молчания и нашей манеры переписываться, если можно так назвать мою безответную бомбардировку письмами и телеграммами. Я получил от тебя последнюю записку, помеченную 19 июнем. Я подсчитал, когда мои письма и телеграммы дошли до тебя. Я следил по газетам, от какого числа они дошли сюда из Пекина. Я до сих пор не знаю, в Пекине ли ты, или пробираешься в Калган, чтобы через Монголию ехать дальше? – Я не допускаю такой халатной случайности и небрежности. Я вынужден думать, что к молчанию у тебя есть причины. Я знаю тебя прямым и честным человеком, ты здорова, – стало быть, тебе трудно сказать мне что-то, или что-то там еще. – Но вот, что я хочу тебе сказать: всего тебе хорошего, всего хорошего, если эта наша размолвка катастрофична, – всякого тебе счастья. Больше я писать не буду, потому что не нахожу нужным мучиться и ходить в непрошенных татарах». –

Я сказал:

– В письме есть неточная фраза, – вы написали – «всего хорошего, если эта наша размолвка катастрофична», – ну, а если никакой размолвки нет, разве тогда отпадает хорошее? –

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…если по глобусу провести пальцем от Порт-Саида на восток к берегам Великого океана, то наткнешься на город, имя которому – для меня: – «Маманди!» – Субтропики. Сеттльмент.

Ночь. Там, на севере, – там в России, – никто не знает, что такое тропическая жара, когда мокнут спички и табак, покрываясь, как мои мозги, плесенью, – когда надо вдобавок ко всему спать в москитнике и зажигать около себя от москитов свечи, от которых нечем дышать. Сейчас сижу, подставив эту свечку под мой стул, дым лезет в пижаму. Наш дом в тишине «международного квартала». В первые дни моего приезда ночами мы ездили за город в загородные рестораны – есть «айс-крим-сода» и «амэрикэн-гэрл» («американскую девочку») – разновидности мороженых. Сейчас у нас установился режим уездного монастыря, с постелью в одиннадцать. И сегодня, сходив поужинать «скияками» в японском чайном домике – японским шашлыком в японском ресторане, где люди сидят и едят на полу, – в одиннадцать мы разошлись по комнатам, – и я лег, и читал, и свет тушил.

И вот встал, потому что не спится.

У каждого человека должно быть свое хозяйство, – у меня есть свое: в чайном домике вечером неловко сбросил пепел с сигареты, и мундштук упал в пепельницу с водой (английские сигареты, раз закурившись, никак не потухают), – мало ли кто бросал окурки в эту ресторанную пепельницу и плевал в нее, – а мундштучок этот, старенький, я вывез еще из Москвы, и он мне дорог хорошею памятью. И вот сейчас, прежде тем сесть писать, я ходил в ванную, мыл мундштучок всячески, сейчас он лежит передо мною в китайской чашке, мокнет в одеколоне, – одеколон стал коричневым… На окне у меня, не знаю, как появилась несколько дней тому назад, – должно быть, новорожденная, маленькая, красная, без шерсти, – мертвая летучая мышь! – я не сбросил ее и наблюдаю, как ее ест солнце, поистине ест на моих глазах, – через несколько дней останутся одни кости.

…Фу, как испугался!., писал сейчас наклонившись, и услышал тихий шум, – поднял голову и увидел большую летучую мышь, она летает под потолком, большая, каких не бывает в России, – нехорошо, неприятно быть в одной комнате с этим чужим животным. – Села на гардину. – Опять летает.

…Какая ерунда! – прилетела и спугнула мысли…

Ну, да. Через несколько дней от маленькой летучей мыши останутся только одни кости. Тогда я соберу их. Так ест солнце.

И еще – тоже мое «хозяйство». Прежде, чем сесть писать, был на терраске, а вернувшись, просматривал костюмы, нет ли зеленой плесени? – Наш дом покоится торжественностью тишины. Наш дом стоит на берегу канала, как раз в углу, где Нанкинский канал сливается с рукавом Ян-Цзы. На канале, на воде – сотнями в ряды стоят шампуньки, маленькие китайские лодочки, в которых живут китайцы. Я стоял на террасе, и с трех больших сампан, тех что с мертвецами, пахнуло сладким удушьем трупины. – Непонятно, когда китайцы спят. – Сейчас прерывал писание, – тушил свет, прогонял мышь, – выходил на террасу. Прилив, и вся река воет китайскими голосами, и вся река в тысяче – тысячах – ползущих китайских цветных фонариков. На террасе – нельзя стоять от сладкого удушья трупины. Таинственная, такая, которую я никогда не узнаю, творится на реке жизнь!..