Аскольд Шейкин - Резидент Страница 28

Все трое были такие хорошие, добрые, приветливые, что Мария сразу полюбила их и тем более смутилась от той откровенной тревоги, с которой они отнеслись к ее появлению.

Но когда Мария передала им слова: «В лес не ходите», — они откровенно обрадовались чему-то и просто не знали, как получше угостить Марию, как устроить удобнее.

— Это нам с Димитрием удивительно повезло, — шептала женщина, когда они остались одни (ее звали Татьянкой, и была она по-домашнему уютная, белая, с кудряшками). — Вы не знаете даже как. У нас же вот еще что на руках. Еще один Митя — маленький..

Марию усталость валила с ног, но она еще долго сквозь сон слышала ее тихий голос.

Проснулась она оттого, что кто-то сел на ее кровать. Перед этим ей снилось, будто она уже дома, и мама топит печь сухими смолистыми сучьями. Сучья трещат все громче, сильней, а Мария стоит у порога и недоумевает: «Мы же всегда углем топим, так же дешевле обходится!»

Не открывая глаз, она прислушалась и вдруг поняла: стреляют!

Она приподнялась и увидела, что на кровати, держа на руках спящего сына, сидит Татьяна. Она полуодета, непричесана.

В комнате было темно, но сквозь щели ставен пробивался какой-то колеблющийся свет.

— Господи, — услышала она шепот Татьяны, — казаки фронт прорвали… Все люди как люди, а нам и уйти нельзя.

— Вы, наверно, из-за меня опасаетесь, — проговорила Мария.

— Нет, что вы! — шепотом воскликнула Татьяна. — Мы такой приказ получили. Мы до вашего прихода готовились в Ростов перебираться: наши сюда пришли… А как вы приказ передали, мы, хотя и обрадовались: ведь у нас тут хозяйство налажено, капуста, помидоры насолены, картошка запасена до самого лета — а только сразу поняли, что белые наступать будут…

На рассвете их дом окружили. Димитрия сначала долго душили — он пытался проглотить какой-то документ, — и так, в борьбе, пристрелили.

Татьяну и Марию здесь же стали допрашивать.

Маленький Митя спал на полу за кроватью, казаки его не заметили, и обе женщины по мгновенному молчаливому уговору старались не шуметь, чтобы не разбудить его, а казачий офицер наоборот кричал и грозил: то ли он был пьян, то ли не в духе. Мария с ужасом узнала в нем Семена Фотиевича Варенцова.

Из его вопросов было ясно, что о Татьяне и Димитрии они знали от кого-то заранее, часть сводок, которые им все-таки удалось отнять, уличала их окончательно.

— Связи! Связи выкладывай! — кричал Варенцов на Татьяну, стуча по столу тяжелой ручкой казацкой нагайки.

— Не было… Ничего не было… Не знаю я… Все он! Он один делал, — говорила она, обезумевшими глазами глядя на тело Димитрия на полу.

Про Марию сперва словно забыли, и она сидела в углу, до крови кусая губы.

Варенцов вдруг рукой отстранил Татьяну и начал вглядываться в лицо Марии, а потом встал и подошел к ней:

— Погоди, погоди… Так я же знаю тебя!

Ее обыскали. Среди бумажек нашлась одна такая, при виде которой Мария едва не закричала: это была расписка воронежской больницы за полученный хлеб. Мария не успела отдать ее Ольге и с ужасом видела, что это в нее-то и всматривается Варенцов. Он глядел то на свидетельство харьковской варты, то на расписку, сличая даты.

Оторвавшись, он оглянулся на Татьяну:

— В расход.

Два казака подошли к ней, подхватили под руки, а та, совсем уже словно безумная, неслышно кричала, широко открывая рот, и глядела за спину Марии, и вдруг раздался голос маленького Димитрия:

— Мамочка!

Он перелез через кровать и подбежал к Татьяне. Она рвалась из рук казаков и кричала:

— Не ходи за мной! Не ходи!

Ее волоком вытащили за дверь. Маленький Митя, как был босой, неодетый, перевалившись через высокий порог, с плачем побежал туда же.

За окном послышались крики, потом выстрелы.

То, что и она закричала, Мария поняла лишь после, когда стоявший около нее долговязый казак в английском мундире, но в папахе, замахнулся на нее:

— Заткнись!

Варенцов же продолжал рассматривать бумаги.

Вернулись казаки, уводившие Татьяну.

— Как там? — спросил Варенцов, не поднимая головы.

— Обоих, ваше благородие, — ответил один из них с нашивками урядника. — Обнявшись так и померли, не растащить было. Уж мы пытались.

Варенцов посмотрел на Марию:

— Слышала? Рассказывай!

«Это сон. Это мне снится, — шептала она. — Сперва мама снилась, потом этот…»

— Я тебя знаю, — продолжал он. — Ты — Мария Полтавченко. Твоя мать в тюрьме сидит. Идешь ты из Воронежа. Ты красная шпионка. Ну! — крикнул он.

«Это сон, — повторяла она. — Это мне снится… И Татьяна, и Димитрий… Бог не допустит такого».

— Ты еще девка молодая, тебе жить да жить, — доносился до нее голос Варенцова. — Расскажи, куда идешь, к кому… Остальное ведь ясно, чего упираться? Мои казаки народ лютый. Добром лучше говори… Упираешься?.. Скоро не то запоешь. Но подумаем: с кем ты в городе дружбу водила? С Дуськой моей водила. Эта — дура, не в счет. С Матвеем Шороховым водила… Сопляк! С Харлампием Чагиным тебя видели…

«Откуда он знает это? Каждый шаг мой знает! Ну да! От Леонтия Шорохова! Больше не от кого! Он меня все-таки выследил, когда я на Цукановку шла!»

— Подожди, подожди! А чего ради к тебе однажды Леонтий Шорохов вечером приходил?

«Запутывай, — думала она. — Никогда он ко мне не приходил. На своего же провокатора наговаривай. Сам же с ним только и делал, что под ручку гулял!»

Неподалеку от дома, с каждым мгновением усиливаясь, затрещали выстрелы, совсем уже близко раздались разрывы гранат.

Варенцов прислушался, встал.

— Связать, — он кивнул уряднику. — Доставишь. И чтобы живая была. Я тебя знаю. С ней у нас разговор только начался. Она еще и слова ни одного не сказала. Понял?

Ее связали, швырнули в телегу, с головой накрыли тулупом, повезли.

Она уже не шептала: «Это во сне…» Ей было все равно теперь, что будет с ней дальше. И она специально настраивала себя так, чтобы оказаться в состоянии молча вынести то ужасное, что еще выпадет на ее долю.

Освободил ее разъезд конного корпуса Буденного. Случилось это верстах в десяти от Луганской. Две казачьи силы — красная и белая — столкнулись в этом бою, и как-то с первых же минут белоказаки поняли, что им не уйти, не отбиться, не устоять. Урядник выстрелил в Марию, но пуля лишь обожгла ей левый бок.

Увидев потом труп урядника, она затряслась в мелком беззвучном смехе. В сумке его нашлись все отобранные у нее документы. Держа их, она все смеялась и смеялась.

Конники смотрели на нее с состраданием.

Товарищам из конного корпуса она не сказала о том, кто она.

Да тем, впрочем, и было не до нее — они шли дальше.

Три дня она прожила на каком-то хуторе, где уже почти год существовала самая настоящая Советская власть, и, едва только рана присохла, тепло простилась с председателем местного Совета и пошла к ближайшей станции железной дороги, хотя и знала, что там белые.

В подкладке пальто у нее были деньги, уцелевшие при обыске, и после нескольких суток ожидания она уплатила триста рублей и попала в классный вагон поезда, идущего в Ростов.

Когда она села в вагон, на полках теснились обычные ворчливо-подозрительные пассажиры, с готовностью рекомендовавшие себя студентами, адвокатами, чиновниками. Но едва поезд пересек границу Области Войска Донского, Мария услышала странные разговоры:

— Вы, милостивый государь, сказали мне вчера, что вы студент?

— Я? Я — офицер. Я — прапорщик.

— Да и я, собственно говоря, не поверенный. Я полковник.

— Очень рад знать, ваше превосходительство!

А не доезжая двух-трех станций до Ростова, она была просто потрясена: добрая половина пассажиров превратилась в военных, блистающих золотом погон и орденами. Это бежали с Украины, где победила Советская власть, ревнители белого дела.

Рядом с ней сидел поручик. Ночью он согнал с этого места худощавого старика, обозвав его вором-карманщиком. Теперь на старике был генеральский мундир, и поручик лебезил:

— Простите, ваше превосходительство, в голову не приходило… Кто бы мог подумать, ваше превосходительство. Очень натурально изображали, ваше превосходительство…

И чем ближе подходил поезд к Ростову, тем откровенней становились их речи.

Девятого марта 1919 года днем она прибыла в Ростов и поселилась на конспиративной квартире у приветливой пожилой учительской четы.

ГЛАВА 24

Пока Леонтий снова приобрел обычный вид: черный, с иголочки, костюм, белая рубашка, галстук, пальто с шалевым воротником, шляпа, трость, — ему пришлось два раза переодеваться. Один раз на хуторе, где он купил старый, но зато сухой полушубок, шапку-ушанку, сапоги.

На хуторе его расспрашивали. Он говорил, что пьяным выпал из поезда. Ему вроде верили, но везти в Ростов или до ближайшей станции не взялся никто. Пришлось двенадцать верст пешком месить мартовский мокрый снег.