На широкий простор - Якуб Колас Страница 28

Спокойно и медлительно, как в зачарованном сне, несет Припять через болота свою богатую дань Днепру. Не торопится она уносить добро полесских болот. А добра так много, что все равно — спеши не спеши, а этой работы реке хватит на долгие годы. Может, она и надежду потеряла хоть когда-нибудь вынести это море темно-розовой воды из необъятных болот Полесья и оттого так медлительна и флегматична. Только в часы, когда разгуляется ветер над зеленой щетиной лесов, над круглыми шапками кудрявой лозы, над заросшими жесткой осокой купинами-кочками, река сердито нахмурится, задрожит, начнет бить в берега тысячами волн и гневно швырять челны и лодки-душегубки да громко всхлипывать в прибрежных камышах, словно мать над могилой, где похоронены ее дети. Даже дед Талаш не отваживается в такую погоду выезжать на своем челне на середину Припяти.

Зато как ласково и спокойно плещется она в мягких берегах, когда ветер утихает, а над Полесьем солнце рассыпает мириады золотых искр! Покой и тишина властвуют тогда над зеленым бархатом болот и лесов. Блестящей стальной лентой сверкает Припять, и только в глубоких черных заводях ее плещутся сомы, колебля водную гладь серебряными кругами-обручами. А дед Талаш, глядя, как забавляются сомы, сдвинет на затылок соломенную шляпу и скажет: «Эх, будь ты неладен! Вот подцепить бы тебя, лоботряса!»

Спокойно и медлительно, как в зачарованном сне, протекала и жизнь в Полесье, а отзвуки того, что творилось на свете, долетали сюда, приглушенные лесными просторами и так изукрашенные людской фантазией, что уже трудно было выделить из них зерно правды.

Но настало время — всколыхнулось, загудело Полесье!

И было это летом, когда пришел царский указ о мобилизации. Толпами повалили запасные на ближайшие железнодорожные станции, повалили под шумную музыку гармоник, песен, под надрывный плач матерей и молодиц.

И, хотя вначале война велась где-то далеко, отзвуки ее все громче и громче доносились до тихого Полесья.

С далекого фронта в глухие уголки полесских деревень приходили письма, и часто ответом на эти письма был горький плач осиротевших детей да молодых вдов. А война требовала всё новых жертв. И не было ей конца. Но мало того — фронт начал приближаться. Тяжко вздыхали старики и укоризненно покачивали головами. А дед Талаш чуть было в беду не попал. Понес он в Петриков продавать рыбу. Очень удивился дед, когда покупатель начал отсчитывать ему деньги бумажными марками. На деньгах были царские портреты. На одной — портрет Николая Второго и цифра «десять».

— Ты что ж это даешь? — возмущенно спросил дед Талаш, положив на ладонь бумажную марку.

— Первый раз видишь? Такие теперь деньги пошли. Посмотри: царский портрет и написано — десять копеек.

Перевел дед Талаш глаза на царский портрет, покачал головой:

— Вояка, пропади ты пропадом! Довоевался, гад этакий, мошенник, до того, что уж и медной копейки у тебя нет!

Насторожил уши полицейский стражник — да к деду.

Насилу выкарабкался дед Талаш из беды. И дал себе зарок: на людях быть таким же осторожным, как и на болоте: ступишь не так — провалишься. Не посмотришь кругом — на гада наткнешься.

Много событий произошло за последнее время. Когда дед Талаш вспоминает их, каким-то странным, причудливым сном кажутся они ему. Война, революция, опять война. Зачем все это? Чего не поделят люди? Завихрилась жизнь и бурлит, как темный водоворот. Когда же наступит покой? Что будет дальше? Дед Талаш чутко прислушивается к шуму леса, к плеску в камышах неспокойных волн широкой Припяти. Пристально вглядывается в дали безмолвных болот. Они таят что-то неведомое, страшное, захватывающее.

И деревня тоже затихла. Время настало напряженное, необычное. Прежде всего, нет никакой власти. От этого, пожалуй, и страшно. Еще вчера стояло тут красное войско. Даже в дедовой хате квартировал начальник красноармейцев, командир батальона, чем дед Талаш очень гордился. Интересный был человек этот командир — разговорчивый, простой…

«Рабочий и крестьянин, — говорил он, — вот, кто должен управлять жизнью и быть полновластным хозяином своего государства. Паны, купцы, попы и разные богатеи — это все наши враги».

Но красное войско куда-то отступило: рассказывают, шляхтичи наседают, недалеко уже они.

Деду Талашу не сидится в хате, но и от хаты отлучаться не приходится, тем более что и бабка Наста противится этому, не пускает деда ни в лес, ни на Припять: мало ли что может произойти в такое опасное, тревожное время! Но дед Талаш все-таки выбирается из хаты. В лес он не пойдет, вот только сходит на село да послушает, о чем толкуют люди, не разузнает ли чего нового.

Посреди деревни раскинулась небольшая возвышенная и несколько закругленная площадь. Поперек площади проходит еще одна уличка, немного меньше главной, что придает деревне форму креста, а на скрещении улиц стоит настоящий крест, высоко поднимаясь над соломенными крышами хат. Сюда и сходятся люди, чтобы потолковать о своих делах или просто провести свободную минутку.

Деду Талашу бросаются в глаза две фигуры: одна — Василь Бусыга и другая — сын пана Крулевского, того самого пана, у отца которого служил когда-то дед Талаш пастухом. На молодом Крулевском форма царского офицера. Вот только фуражек таких не носили царские офицеры: по фуражке его можно принять за офицера чужеземной армии. «Откуда появился этот шут гороховый? — подумал дед Талаш. — Одно время куда-то исчез, не видно было. А фуражка показывает, что он каким-то боком пристроился к белопольской армии».

Василь Бусыга был кандидатом на должность волостного старшины, но революция и все дальнейшие события отвели его кандидатуру.

По лицам Бусыги и Крулевского видит дед Талаш, что эти двое страшно довольны оборотом дела. Деду хочется узнать, о чем они беседуют с таким увлечением, что и не замечают его. Дед Талаш замедляет шаг, принимает вид глубоко задумавшегося человека, опускает глаза и не спеша идет своей дорогой, прислушиваясь к разговору пана Крулевского с Василем Бусыгой. До ушей деда долетают только отдельные слова и отрывки фраз, но и по ним можно догадаться, о чем идет беседа.

— Варвары, пся крев!

— Да уж, такие скоты!.. Теперь, может,