Павел Нилин - Жестокость Страница 29

– Все это ерунда! – положил на стол бумагу Венька. – И потом, я хотел спросить: почему это именно меня откомандировать? В честь чего?

– Я так понимаю, – сказал начальник, – что в связи с ликвидацией банды Клочкова. Это надо понимать как выдвижение молодых кадров на руководящую работу в губернский центр…

– А я при чем? – опять спросил Венька. – Если уж выдвигать, так не меня, а Соловьева Колю. Ведь Клочкова же он убил…

– Ничего не знаю, ничего не знаю! – засмеялся начальник. – Руководящим товарищам виднее, кто кого убил. И кроме того, очень важно, какое освещение дает событиям пресса…

Тут, наверно, мы все в одно время вспомнили эту фразу из очерка Якова Узелкова о юноше-комсомольце с пылающим взором, который совершал буквально чудеса храбрости.

– Значит, даже в губрозыске верят брехунам, – сказал Венька. – Но я все равно должен сейчас поехать в Воеводский угол.

– Когда плечо окончательно заживет, тогда посмотрим, – спрятал бумагу опять в ящик письменного стола начальник и сделал строгое лицо.

Венька застегнул все пуговицы на рубашке, поправил поясной ремень и вытянулся, как на смотру.

– Я уже и так вполне здоров. Чего еще надо? Глядите, как я нажимаю плечо. И ничего…

– Медицина, видишь, другого мнения.

– А ну ее, медицину! – вдруг вспыхнул Венька. И кроме Веньки, никто бы так не посмел вспылить в присутствии нашего начальника. – Мне работать надо, а тут какая-то ерунда с медициной…

Начальник, однако, не одернул Веньку. Промолчал. И можно было так понять, что он согласен с Венькой.

Поляков, уже не прекословя, повел Веньку на перевязку к себе в амбулаторию. И, как бы извиняясь перед Поляковым за свой внезапный выпад против медицины в кабинете начальника, Венька говорил по дороге на перевязку:

– Это если б зимой – пожалуйста. Я бы с удовольствием, Роман Федорович, еще полечился… Худо ли отдохнуть, почитать, разные байки послушать. А сейчас – вы же сами понимаете – лечиться некогда. Такая горячка начинается. Одним словом – весна. И скоро – лето…

Мы шли с Венькой домой, на нашу улицу Пламя революции, мимо городского сада, мимо пахучего кустарника, уже нависшего курчавыми вершинами над решетчатым деревянным забором.

Я предложил:

– Может, зайдем к Долгушину? Он вчера переехал в сад. И медведя своего перевез…

– Ну и пес с ним!

– Нет, правда, может, зайдем? По случаю твоего выздоровления. У Долгушина выступает какой-то новый куплетист. Из Красноярска.

– Ну и пусть выступает! А я поеду в Воеводский угол. Некогда мне. В другое время куплетиста послушаем…

15

Мне тоже хотелось поехать в Воеводский угол, но начальник меня не пустил.

Венька уехал один. И на работе я как-то не замечал его отсутствия. А в свободные часы мне вдруг становилось скучно. В больницу теперь не надо было ходить. И к Долгушину идти одному казалось почему-то неудобным.

Перед вечером однажды я зашел в библиотеку. Катя Петухова собиралась домой. Она уже сняла свой серенький халатик и мыла руки под дребезжащим умывальником.

– Закрыто, – сказала она мне довольно нелюбезно. – Разве не видно, на дверях написано: до семи тридцати.

– Ничего, – сказал я, – я только книжки посмотрю.

– Завтра посмотришь…

– Завтра я, может, уеду. Я хотел сегодня тут кое-что посмотреть.

– Ну, посмотри, – согласилась она.

Я смотрел книжки, пока она вытирала полотенцем руки, потом надевала синюю жакетку. Наконец она загремела ключами и стала у открытой двери, нетерпеливо ожидая, когда я уйду.

Мы вышли вместе, молча прошли весь переулок, а у ворот городского сада я сам неожиданно для себя предложил ей:

– Зайдем в сад?

– Это зачем же?

– Просто погуляем, пройдемся. А что особенного?

– Ничего особенного, – сказала Катя. – Но я еще не обедала…

– Здесь и пообедаем. У Долгушина.

Катя вдруг обиделась, покраснела, и на белобровом ее личике как-то смешно вздернулся веснушчатый носик.

– Ты меня за кого принимаешь?

Я засмеялся.

– Я тебя принимаю за девушку, за комсомолку, за хорошего товарища…

– Нет, ты что-то задумал. Я в жизни никогда не бывала в ресторанах. Я считаю, что комсомольцы не должны…

– Комсомольцы должны все испытать, – авторитетно сказал я. – Ты что, считаешь, что в рестораны ходят только одни нэпманы и всякая мразь?

– О, ты, я смотрю, оригинальный человек! – улыбнулась Катя.

Я не знал, хорошо ли это – быть оригинальным человеком. Я понимал только, что Катя относится ко мне снисходительно, смотрит на меня свысока, как бы с высоты тех книг, которые она прочла в этой обширной библиотеке.

Однако она все-таки пошла со мной в сад, а потом и в ресторан Долгушина – в этот дощатый, застекленный павильон, наскоро выстроенный среди густого кустарника.

Всего больше ее заинтересовал начучеленный медведь, поставленный здесь, как и в зимнем ресторане, у входа. В вытянутых лапах он держал керосиновую лампу-«молнию». Катя с некоторой робостью, но внимательно осмотрела его. Потом заинтересовалась посетителями.

Катя была первой девушкой, которую я решился пригласить в ресторан.

Я даже не знаю, как это я вдруг решился. Но в ресторане я вел себя уверенно, вслух читал меню и советовал, что лучше выбрать из многочисленных блюд с замысловатыми иностранными названиями: «шнельклепс», «бефбули», «эскалоп», «ромштекс». Все почти одно и то же, но названия разные.

– И ты часто бываешь здесь? – спросила Катя.

– Часто, – соврал я.

Мне почему-то хотелось, чтобы Катя считала меня развязным, бывалым, даже испорченным. Пусть она, такая правильная, начитанная, благонамеренная, как сказали бы в старину, пусть она даже чуть ужасается, наблюдая за моим поведением. Пусть она думает, что я гуляка, прожигатель жизни. Пусть она критикует меня. Но Катя не критиковала. Она только приглядывалась ко мне, и в глазах ее, умных и немножко лукавых, я читал удивление, граничащее с испугом.

Мне нравилось это.

Мы поели. Она заспорила со мной, желая уплатить за свой обед. Но я сказал, что это мещанство, и она успокоилась.

Мещанство – это было такое слово, которое пугало многих в ту пору. И им, этим словом, обозначались иногда понятия, ничего общего не имевшие с подлинным мещанством.

Я проводил Катю домой, не решаясь, однако, взять ее под руку.

И с этого вечера мы стали встречаться с ней почти каждый раз, когда я бывал свободен от работы по вечерам.

А Венька все еще не приезжал.

Я приглашал Катю зайти ко мне, посмотреть, как я живу. Но Катя уклонялась от этого приглашения.

– Лучше ты ко мне зайди в воскресенье, если хочешь. Я познакомлю тебя с мамой.

Но я тоже не решался зайти к ней домой. Знакомство с ее мамой мне представлялось мещанством.

Мне приятно было, что Катя такая рассудительная и образованная. Конечно, она не такая красивая, как Юлька Мальцева. Даже совсем не красивая, но очень симпатичная и какая-То душевная.

Она расспрашивала меня о моих делах – не о конкретных уголовных делах, которыми я занимался ежедневно, а о том, что я думаю, что я собираюсь делать дальше.

– Не всегда же, не всю жизнь, ты будешь работать в уголовном розыске. Или ты хочешь остаться навсегда?

– Зачем навсегда? Может, я себе еще какое-нибудь дело подберу. Мне хочется разное попробовать. Я даже так думал: если меня серьезно ранят, я пойду работать куда-нибудь, допустим, в библиотеку, или постараюсь устроиться в собственные корреспонденты, вот как Яков Узелков…

– Тоже нашел кому завидовать! – сказала Катя. – Узелков же совершенно некультурный. Я его видеть не могу…

Меня удивило это.

Оказывается, Узелков читает много, но чаще всего берет, по мнению Кати, легкомысленные книжки. А когда ему надо писать серьезную статью и требуется подходящая цитата, он прибегает в библиотеку и перелистывает энциклопедию Брокгауза и Ефрона.

– В энциклопедии все есть, – говорила Катя. – В ней и химия, и физика, и что угодно. Весь университет. А дома у него, я видела, всего три книжки – «Купальщица Иветта», «Огонь любви» и «Тайна одной иностранки». Дает всем читать…

– А ты у него была дома?

– Была. Наверное, раз десять была. Он же крайне неаккуратный человек…

– Ты, значит, только к неаккуратным ходишь домой?

– Конечно. Он целый месяц держал два тома энциклопедии. Он без нее ни одного дня не может прожить…

Я удивился еще больше. Я и подозревать не мог, что на свете есть такой кратчайший путь к образованию, как энциклопедия.

Чтобы поддержать разговор, я сказал после раздумья:

– Да, он, в сущности, мелкий человек, Узелков.

– Ну, вы с Малышевым тоже не такие уж глубокие, – сказала Катя. Начитались разных книг без толку, без всякой системы, и думаете, что вы теперь образованные. У вас ведь в голове полный сумбур…

– Сумбур, – согласился я.

Я не мог не соглашаться с Катей. Она все больше вырастала в моих глазах.