Алексей Гастев - Поэзия рабочего удара (сборник) Страница 29

Зал кричал и хлопал ему одному, кумиру дивиденда, золота. А Григорьев стоял спокойный и холодный, как черная статуя. Элиза, шумная и радостная, наслаждаясь его закаленной силой, спрашивала: «Неужели и теперь вы не потрясены?»

Григорьев ответил:

– Да я и теперь вот думаю… вовсе не об этой зале и, простите, не о ваших танцах, а о том, что за завод можно быть совершенно покойным и, – экономия – наш девиз, я, пожалуй, распоряжусь выключить моторы.

– Как? моторы? Как это у вас хорошо звучит.

– Я их выключу, они теперь лишни. Народ есть, и все знают, что я сломил забастовку.

– Вы милы в своем хладнокровии. Я вспоминаю физику, – жеманничала она, – помнится, там что-то есть такое, что во льде… – она взглянула восторженно на Григорьева… – во льде есть скрытая теплота.

И Элиза с Григорьевым быстро пошли из зала. Они направились к телефону.

Завод ревел, бушевал и бился. Стальной, рассчитанный топот на месте рвал с потолков и стен кронштейны. А они, как руки силача, отвечали машинному реву одним застывшим железным жестом, настраивали завод кованой дисциплиной, заставляли и стены и окна петь и вторить металлическим песням завода. В заводе загулял демон железного мятежа, и все крутил, все вертел, все грыз и ковал, и калил, и опять охлаждал, и снова грел, и все немолчно, все с грохотом и гулом, все с лязгом и огненным трепетом создавал, возводил груды за грудами, горы за горами прибыли и дивиденда.

Здесь, где работают слесаря и клепальщики по сборке, завод – светлый, белый, почти денной; там, в станочных отделениях, он – полутемный и безлюдный, но там не страшно, там никто не подстерегает, там завод не мертвый, он говорит, шумит и манит. Оттуда, из станочных мастерских, в открытые внутренние ворота, как из рупора, несется железный прибой; там дальше есть еще двери, их затворяют и отворяют, и из рупора с шумом вырываются волна за волной, одна другую гонят, стремительно мчатся на рабочих и кружат их души в стальном механическом вихре. Вихрь захватил, закрутил людей. Ему безразлично, кто стоит в заводе у тисков, у наковальни, у мехов, – желтый или красный, или даже черный, он всех их пропитал трудовым задором, всех зовет к стуку, напряженью, работе. У людей в руках или ручник, или молот, или клещи, или пила, но, кроме молота, в руке есть железное беспокойство, бес работы и работники бьют, бьют и бьют. Они пилят, куют и в погоне работы как будто боятся пропустить удар, чтобы не нарушить такта, чтобы не расстроить хора. Есть душа в этих холодных машинах, душа в бегущих трансмиссиях, в стонущих окнах, в клокоте и шипенье горнов, в лязге ударов, и душа цельна и гармонична, и живых людей, и мертвое железо – она все, все включила в неразрывную шумную кавалькаду работы.

И люди работают и гонятся в своем труде под шумные отзвуки идущего завода.

Штрейкбрехеры в угаре. Кому, как не им, знать силу заводского движенья; они не верят в кислые речи о солидарности и повинуются в работе только одному железному пульсу – машине, верят только одной дисциплине – стихии работы.

Слесарям и клепальщикам хочется даже перегнать этот пульс завода, надо бежать еще сильнее, надо утонуть в этом море грохота, утонуть с головой, душой и помыслами и только скорее кончить, только скорее расстаться с такой работой, всегда рискованной, всегда опасной. И они бегут – работают еще сильнее и сильнее.

– Ну, как? – спрашивал по телефону мастера Григорьев.

– Как нельзя лучше! – отвечал мастер. – У нас и в нормальное время никогда так не шла работа.

Ему еще что-то сказал Григорьев, и мастер, сияющий, уходил от телефона в конторку. Он посматривал из окна конторки на работающих и, видя, как пляшет у них в руках работа, не мог сидеть от волнения и начинал возбужденно ходить взад и вперед по конторке.

А штрейкбрехеры работали как на показательной выставке.

Штучники-слесаря у тисков доводили каленые части, раскладывали их по верстаку готовыми стопками. Стопки росли, мастера их уносили, а слесаря потели и все гнались друг за другом. Им уже считается полуторная плата. Кто дойдет до нормы, будет получать двойное. В мастерских можно говорить, но разговора нет, им некогда. Даже для куренья – и то они не делают перерыва. Вспыхивает зажигалка или спичка, папиросы во рту, но работа не бросаемся. Наоборот, табак усилил возбужденность, и с папироской работа идет еще быстрее, еще дружнее. Тут уж нет никакой осечки в рубке, нет шального штриха в пилке, палец прощупывает микроскопическую неровность. Исступленность труда поднимается, люди в дыму потерялись, и руки их кажутся маленькими рычагами гиганта-станка.

Поодаль от слесарей работают клепальщики установочных рам. И что делают они! Ручная клепка знает секрет своего собственного рабочего такта. Раскаленную заклепку надо вставить в дырку быстро, в один миг, и сию же секунду ее плющить в три удара один за другим, один за другим. Удары, сначала вязкие и глухие, становятся все суше, тверже. Старший чутьем угадывает звук и одним пожирающим взглядом, быстрым, как искра, останавливает молотобойцев, накладывает обжимку и, держа ее левой рукой, чуть стукнет маленьким молотком правой, и опять полилась быстрая лавина ударов, формирующих головку заклепки. Бьют сильно и грузно, редко, но равномерно, и здесь опять пронизывающий взгляд и руки онемели: заклепка готова. А то старший не глядит на них, он только смотрит на заклепку. Своим молотком Он делает трель их ударам. Трель быстра, как трещотка. Сыплются удары вперебой, дразня и торопя друг друга. Старший вдруг проглатывает, не доносит свой удар, и молотобойцы уже было занесли молота, но на полуударе остановили их, прямо над головой старшего, который уже нагнулся к заклепке. Сорвись рука, опустись молот, и голова старшего будет расплющена вмиг. Он пропал. Но на то они и козловцы: они «не промахнут». Их слава по всей России.

Всех групп клепальщиков больше десяти. Только что замирали вязкие звуки одной группы, они переносились в другую, а в первой уже опять перебой твердых, почти холостых ударов, и так, грохот за грохотом, шквал за шквалом, бегут удары и наполняют мастерские непрерывным та-ра-ра работы.

Случается минута общего перерыва: у всех заклепки в горнах, но клепальщики не отдаются отдыху; даже по внешне спокойным лицам можно узнать рвущуюся готовность работы. Гул бушующего завода врывается тогда, как зимний буран, и поет все про то же: про работу, про движенье, про удар, – и клепальщики, положив в одно время красные заклепки, еще порывистее бросаются к молотам, их взгляды кажутся озорными и кровожадными, и, как горный обвал, сразу загремел железный град ударов, еще азартнее, еще быстрее. Они до того приспособились, что у всей группы почти секунда в секунду кончились мягкие удары, работа стихла на несколько мгновений, потом перебор звонких ударов старших по железу, и опять новый раскат грома жестких ударов помчался под сводами, зарокотал по рамам.

Как будто по каленым, задавленным в камень, рельсам мчится тысяча поездов. Им кажется, что надо мчаться еще быстрее, друг друга перегонять, а они только друг друга задорят, и все вместе стальным наступлением несутся дальше… Но, осторожно, машинист! Поезда привыкли к своим товарищам, они идут под музыку своего эха, они, полные жажды, все время пьют этот водопад грохота, который они сами делают своими колесами и шатунами. Осторожно, машинист! Остановится один поезд, сойдет с рельс, и вся тысяча грохнет и будет хоронить друг друга в бездонной рытвине поперек дороги.

Но машинист сам во власти этой каменной и стальной чеканки, во власти размеренных ударов, и ему некогда слушать свою собственную душу, она теперь не нужна, она вытравлена, убита. Это видно по глазам его: они вышли из орбит и впились в горизонт, в котором играют отзвуки его стального бега.

– Щщ-щщ-щщ!

– Что такое?

– Щщщ…

Трансмиссии задыхаются, станки сдают тон. Неуклюже задрожали балки.

Выключают!

Завод сейчас станет. Клокотавшие сердца машин замирают. Падает пульс у работников.

Мальчик, стоявший при переносном горне, застыл только на секунду, только на секунду отдался беспокойству, но тут же он и выронил из клещей раскаленную заклепку. Испугался и хотел скорей поправить дело, схватить ее руками, но сейчас же и отдернул их, ожег, закричал по-детски: ай-ай-ай! Молотобоец, которому он мешал, пнул его ногой, мальчик перевернулся, убежал к верстакам и молча заплакал.

Молотобойцам другой группы захотелось поскорее разузнать, в чем дело, и они замедлили удары, но взгляд старшего их ест, он не любит работать «шаля-валя». Молотобойцы тогда необычно зачастили, чтобы поскорее кончить, но тут же один из них вместо обжимки ударил по клещам, и работа порвалась.

– Шкэтье! – заревел на них старший.

Полетела ядовитая скверная ругань.