Николай Никонов - Мой рабочий одиннадцатый Страница 29

И вдруг среди всех этих взглядов я почувствовал один настолько сильный, что обернулся — неподалеку у столика стояла с тарелкой на подносе Таня Задорина. Поднос дрогнул, и тарелка скатилась, разлетелась вдребезги, обрызнув взвизгнувших девчонок...

Если на комбинате женское начало везде бросалось в глаза, здесь, у входа (время было перед концом смены), совершенно диалектически преобладал мужской пол. На скамейках, на ограждениях низкого сквера и просто так, прислонясь к тополькам, сидели, стояли, переминались мужчины и парни самых разных обличий и обликов — ждали. Был среди них и мой Орлов; меня, конечно, «не заметил», не обратил никакого внимания. Это еще не худшее... Но, может быть, здесь все такие?

Нет. Стоят тут же парни вполне приличного вида, и любо посмотреть на их лица, приветливые взгляды.

Взад и вперед ходит влюбленный молоденький супруг, ярко блестит новое кольцо. Супруг не может скрыть нетерпение, то и дело поглядывает на часы и на двери проходной, уже начавшие выпускать пока редкие струйки работниц. Вот он чуть ли не бежит, спотыкается о поребрик, а навстречу с такой же радостью бросается кубышка в голубом брючном костюме, в новой куртке и пуховом платке. Коротышка очень собственнически подхватывает его, как бы накрепко присоединяется, и так сообщно и радостно они уходят.

Одноногий инвалид тянет сухую шею, высматривает свою половину в загустевшем вдруг женском потоке. Двери проходной уже не закрываются и сильнее становится запах «Красной Москвы», «Сирени», «Эллады».

Инвалидова половина находится. Заботливая и дородная женщина лет тридцати. Улыбка во все лицо. Довольна. А сама ворчит:

— Чего опять пришел? Все боишься — сбегу, что ли? Дурачок...

А я-то кого жду? Ловлю себя на том, что тоже жду кого-то. Нет, не Задорину, не думайте... Просто жду... У вас разве не бывает так, и особенно весной...

Кого-то я жду... Март. Март... Синеет-теплеет небо меж пухлыми облаками. И солнце ломит глаза. И смеются ручьи, подмигивают ручьи... Идут с комбината женщины. Идет навстречу новая смена: юбки, куртки, платки... И, уже отходя от комбината, все вспоминаешь лица и походки, свет глаз и блеск зубов — все это соединяется как-то с весной, теплом, водой, и тягостно как-то и счастливо вроде бы... Такое тяжелое счастье...

ЛИТЕРАТУРА И ЛИТЕРАТОРШИ

Часто в крапиве глухой пышная роза цветет.

Поправлялись дела с дисциплиной и посещаемостью — какое все-таки противное канцелярское слово! — пришла новая беда. Собственно, она не пришла, а была, но за большими или, как хорошо говорят на Украине, горшими бедами просто не столь замечалась. Класс отчаянно плохо учился по русскому языку и литературе. Да. По тому самому языку, о котором патетически восклицал Тургенев, языком языков называл Ломоносов, на котором писал Толстой, которому поклонялся Гоголь и на котором взросла величайшая в мире литература.

Если по всем другим предметам, даже по биологии у Василия Трифоныча, было, что называется, более или менее, то величайшая в мире литература приносила мне сплошные неприятности. Что ни день — сюрприз, новые двойки в графике успеваемости, его протокольно-пунктуально вел Павел Андреевич. С горьким мужеством выставлял он двойки и себе, оставаясь после уроков с журналом, или по своему особому кондуиту, который всегда имел под рукой. А я уже стал суеверно бояться мгновений, когда в дверях учительской появлялась признанная всем районом учителей красавица литераторша Инесса Львовна.

Обычно входила она очень спокойно, спокойно клала на стол журнал, нежно-белой, а лучше сказать, дебелой рукой, где купечески блестело широчайшее обручальное кольцо, всегда наводившее меня на мысль, что я не знаю каких-то необыкновенных достоинств Инессы Львовны, иначе за что же дано ей такое кольцо. Инесса Львовна всегда смотрела на меня так, будто увидела только что и по-своему оценивала, опустив уголки красивых светло-розовых губ. Посмотрев так, дав понять и прочувствовать мне мое несравненно более низкое положение, она говорила медленно, с торжественными расстановками, точно зачитывала окончательный приговор:

— Владимир Иванович... Сегодня всем, — тут она делала ударение, — поставлены двойки. ВСЕМ. Никто ничего не учит... Принимайте меры...

— Всем? — ахал я.

— Да... Всем...

— И Гороховой?

— И Гороховой... Что же? За красивые глаза с поволокой не должно ставить двойки? Если уж вы так неравнодушны к своей Гороховой... и можно понять, в ней что-то такое есть, есть... немного... Глазки... Волосы...

— Инесса Львовна!

— Да уж не скрывайте... Не скрывайте... Все видно. Все вы помешались на Гороховой. И вы и Василий Трифоныч... тоже... Правда, Василий Трифоныч?

Василий Трифоныч, сидевший на диванчике в своих неизменных валенках и с указкой в руке — с указкой он не расставался, — поигрывал желвачками на скулах.

— А, Василий Трифоныч? Ну скажите, вы же без ума от Гороховой? — не унималась Инесса Львовна.

Василий Трифоныч вдруг начинает розоветь каким-то кисельно-морсовым цветом, разливавшимся от скул к лысине.

— Да уж вы... это... Нечево вам... Тоже вот... скажете... — неловко оборонялся он, вставал и, взяв карту со стола, уходил, опираясь на указку.

— Ха-ха-ха! — заливалась Инесса Львовна и, просмеявшись, добавляла: — Считайте, что я вас предупредила...

— Итак, что же я должен делать? Учитель-то вы... — пытался я перейти в наступление.

— Ах, вот как! А вы-и? Вы кто? — вопрошала она, подняв соболиную бровь. — Вы же классный руководитель... И это вы распустили класс. Вы не требуете с них. Вы кумитесь с ними. Вы настраиваете их против меня... Говорят, вы с ними уже по ресторанам ходите... Да-да. Я все знаю... Все! Где же вам навести должную требовательность, дисциплину...

— Помилуйте...

— Ничего-ничего...

— Послушайте...

— Ничего я не хочу слушать! Создайте условия для работы в классе, иначе я обращусь к директору, схожу в районо.

— Да послушайте! При чем тут районо? Ведь, скажем, по истории я сам отвечаю за успеваемость!

— Я знаю, как вы отвечаете. Завышаете оценки. Ставите пятерки за красивые глазки...

— Инесса Львовна!

— Ничего-ничего... Правду все не любят.

— Да какую правду?

— А такую... Вы настроили класс против меня, и они сегодня все отказались отвечать. И эту забастовку подготовили вы, да, вы...

Теперь, наверное, пришло время рассказать о начале этой войны.

Сразу же после новогодних каникул в школе из-за низкой посещаемости и отсева закрыли и слили несколько классов. Учителям перераспределили нагрузку (часы), и мой класс, где вела литературу тоненькая и молчаливая Вера Антоновна, вдруг оказался в ведении Инессы Львовны. Очень скоро «встал вопрос о двойках»: Инесса Львовна ставила их дюжинами, так что график траурно зачернел. На все мои расспросы Инесса Львовна отвечала, что никто ничего не знает, знать не хочет, что Вера Антоновна готовила учеников из рук вон плохо (не будем забывать, что именно Вера Антоновна, а не Инесса Львовна была на доске Почета в районо), и теперь тяжелые сомнения не давали мне жить спокойно. Однажды после горячего спора на тему «Кто виноват?» я предложил:

— Позвольте мне походить к вам на уроки.

— На уроки? — удивилась и возмутилась Инесса Львовна.

— Да. На уроки.

— Это зачем же? Вы будете учить меня преподаванию литературы? Милый мой, я работаю уже пятнадцать лет и ничего не имела, кроме благодарностей... Я работала инспектором районо! А вы, самый молодой в коллективе, беретесь учить стажистов? Смешно... Смешно! Вот будете завучем, директором, тогда милости просим. Ваше право. А пока — позвольте... Да-да... Позвольте...

Инесса Львовна обладала характером. И ее характера, как я понимал, побаивались даже те, кто в школе обозначался общим термином «администрация». К тому же Инесса Львовна была председателем месткома, то есть в какой-то мере владела правом контроля над администрацией... Двойки по литературе продолжали сыпаться. Успеваемость за третью четверть составила всего шестьдесят два процента — и сплошь литература, и только у меня, в моем злополучном 10-м «Г». И хотя на педсовете по итогам четверти я пытался обороняться, получилось все-таки, что в неуспеваемости по литературе повинен классный руководитель и еще прежняя литераторша Вера Антоновна, что же касается учеников — они редко признаются виновными.

А после педсовета в учительской вдруг вспыхнула словесная баталия. Началась она с перепалки Нины Ивановны немецкой с завучами по поводу успеваемости. Перестрелка, возможно, закончилась бы и все мирно разошлись по домам, унося молчком на сердце или на шее груз критических обид. Без этого, к сожалению, не бывает школьных педсоветов. Но тут на помощь завучам пришла Инесса Львовна в качестве председателя месткома, сделавшая Нине Ивановне какое-то порицание. И грянул бой! Да еще какой! Учителя мгновенно раскололись на группы, и самая малая оказалась состоящей из Инессы Львовны и завучей.