Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах Страница 29

И Перепекин вдруг посерьезнел.

— Спасибо на добром слове, — ответил он и неожиданно для себя наклонился и поцеловал солистке руку. Поднял голову и увидел, что в глазах у Привольной стоят слезы.

Потом всю дорогу, пока шли через угрюмый ночной лес в сотню, Иван Григорьевич вспоминал грустное лицо Татьяны и ее глаза, наполненные слезами. «А она не так уж плоха, — думал он, — и лицо у нее симпатичное…» До войны Перепекин жил бобылем, и, когда уходил в армию, никто не собирал ему бельишко и не поплакал у него на плече. Может быть, поэтому сейчас ему было особенно дорого и приятно, что так хорошо и сердечно, со слезой во взоре, проводила его на передний край женщина.

В сотню Иван Григорьевич прибыл как раз к делу — немцы, переправив из-за Одера подкрепление, пытались опрокинуть левый фланг пластунов. Бой завязался во второй половине дня. Погода стояла пасмурная, сырая. Неглубокие окопчики заливала холодная грязная жижа, мины разбрасывали грязный талый снег. Автоматы стучали глухо, нехотя.

— Нехорошо помирать в такую распутицу, — сказал Перепекин, поеживаясь и пряча посиневшие руки в рукава черкески.

— В такую погоду хорошо в духане шашлык кушать, белым вином запивать, — отозвался Мирзоянц — кладовщик ДОПа. У него было квадратное, бугристое лицо, маслянистые коричневые глаза, которыми он сейчас, не мигая, смотрел на Перепекина. В сотню они пришли вместе и сейчас сидели в одной воронке, приспособленной под окоп. Тут же с ними примостился маленький, с тусклым личиком человек в щегольской черкеске — парикмахер Вьющенко. Этот молчал и только нервно потирал ладонью заросший рыжей щетиной подбородок.

— Правду говорят, — глядя на него, заметил Перепекин, — что сапожник без сапог ходит. Смотри, наш Вьющенко — цирюльник, а сам зарос ураганно.

— Чисто балаболка, — раздраженно отозвался Вьющенко, — и молотит языком, и молотит… Вот немец нажмет, он нас всех побреет.

— Тю, дурный, — беззлобно выругался Перепекин. — Я для твоего развлечения балакаю. А немца мы сюда не допустим. Тебя ж учили — смелый, инициативный казак, вооруженный автоматом або карабином — это все едино, — недоступен для противника. А нас туточки три смелых, инициативных казака…

В это время две мины с треском рванули перед воронкой. Пластуны прижались к мокрым стенкам, втянув головы. Осколки прожужжали где-то вверху, а грязь плеснула в окоп.

— Вот тебе и недоступный, — зло сказал парикмахер, вытирая лицо.

— А то? — усмехнулся Перепекин. — Главное — вовремя пригнуться…

Вечером левый сосед дрогнул и отошел, далеко ли — никто в сотне толком не знал. На стыке была артиллерийская позиция: три гаубицы на прямой наводке — против танков. Положение артиллеристов сразу стало критическим. Оттуда прибежал посыльный — безусый парень в бешмете. Губы у него дрожали, и он, когда говорил, с трудом выталкивал из себя слова.

Сотня с трудом держалась в мелких окопчиках, но все же командир послал к артиллеристам весь свой резерв — кладовщиков, парикмахеров, ординарцев и одного хориста, которыми вчера пополнили подразделение. Суровый, с простуженным голосом сержант построил резерв, тыча каждого в грудь каменным пальцем, пересчитал — оказалось тринадцать человек.

— Чертова дюжина, — сказал он хрипло. — Ну, ничего, я — четырнадцатый, ты — пятнадцатый, — обернулся он к стоявшему рядом артиллеристу.

Сержант с артиллеристом шли впереди, остальные, вытянувшись в колонну по одному, шагали за ним, то растягиваясь, то наступая друг другу на пятки. Путь на огневую позицию лежал через сосновую рощу. Вечер и так был темный, а в роще и совсем ни зги видно не было. Только далеко впереди меж деревьями что-то неярко посверкивало. На этот неверный свет и двигались, сначала вовсе без дороги, а потом по узкой просеке.

И вдруг впереди зашумело, затрещало: кто-то стрелял, кто-то бежал по просеке.

— Ложись, — скомандовал сержант и опрокинулся на Перепекина, который шел за ним следом. Иван Григорьевич поддержал его и почувствовал, как обмякло и стало непослушно грузным в его руках большое тело.

— Что с вами, сержант… товарищ сержант? — шепотом спросил Перепекин, опускаясь на землю.

Сержант молчал. Перепекин приложил ухо к его груди и не услышал сердца. Он провел по его лицу ладонью и попал во что-то жидкое и липкое. Сообразил — кровь, но еще не поверил, что сержант убит. Потряс его за плечо и крикнул:

— Сержант… Товарищ сержант!

Но тот молчал.

Трескотня прекратилась, впереди, совсем близко, кто-то залег и ждал. Перепекин старался сообразить, что же делать. Где-то рядом лежал молоденький артиллерист — Иван Григорьевич слышал его дыхание, позади прижались к земле и помалкивали парикмахеры, кладовщики и ординарцы — резерв, которым надо как-то управлять, командовать. И Перепекин подумал, что делать это обязан он. Почему? Наверное, потому, что у него на руках умер сержант, и потому еще, что он ощущал в себе силу, чувствовал — сможет повести за собой этих людей, которые ждали, чтобы кто-то поднял их и повел.

Сначала нужно было выяснить, кто залег впереди.

— Эй, кто там? — громко спросил Перепекин.

— Свои, — от самой земли ответил невидимый голос.

— Чьи свои?

— Артиллеристы.

— Это наши, — подтвердил лежавший рядом с Перепекиным юноша.

— Идите сюда, — приказал Иван Григорьевич. Подошли двое, рассказали, что на огневых была рукопашная и теперь там немцы.

— А вы? — сурово спросил Перепекин.

Артиллеристы сказали, что они отошли в лес и отстреливались и что противник где-то здесь близко.

— Ясно. — Перепекин встал и, хотя его никто не видел, вытянув руки по швам, негромко, но так, что все его расслышали, произнес: — Сержант убит, слушай мою команду, — подождал, прислушался. Резерв молчал. Тогда Иван Григорьевич приказал: — Встать!

Покряхтывая, стукаясь карабинами, люди встали.

— Ведите к огневым, — сказал Иван Григорьевич артиллеристам и, когда цепочка пластунов двинулась вперед, пропустил людей мимо себя, в каждого тыкая пальцем, как это делал сержант. Убедился, что все на месте, и, спотыкаясь на неровной просеке, пошел в голову своей маленькой колонны.

До самой опушки дошли беспрепятственно. У переправы что-то горело, и тусклое зарево слабо освещало огневые позиции. Пушки рисовались невысокими темными кучами, около одной копошились какие-то смутные тени. Перепекин отправил артиллеристов с автоматами правей, остальным приказал дозарядить карабины и примкнуть штыки. Артиллеристы, отойдя шагов с полсотни, открыли огонь. В это время Перепекин своим густым басом изо всех сил крикнул:

— Батальон, пли!

Грянул залп, и Перепекин тотчас скомандовал:

— В атаку, за мной, ур-ра-а!

Резерв кинул карабины на руку и со штыками наперевес побежал к орудиям. Навстречу хлопнуло несколько выстрелов, тени метнулись от пушек, и, не приняв штыкового удара, противник очистил огневую позицию.

Кладовщики, парикмахеры и ординарцы, люди все немолодые и мало воинственные, отчаянной храбростью не отличались. В лесу они чувствовали себя неважно, и, если бы каждый из них мог распоряжаться собой, как ему хотелось, они бы разбрелись в разные стороны, стараясь подальше уйти от выстрелов и от зловещего зарева — к теплу, к свету, к людям, занятым более мирными делами. Но они были не каждый сам по себе, а все вместе — не просто Вьющенко, Мирзоянц, Перепекин, а подразделение во главе с командиром, и поэтому не только не разбрелись, но даже нашли в себе силы броситься в атаку.

Легкий успех ободрил пластунов. Они повеселели и стали пошучивать друг над другом.

— Как ты крикнул: «Батальон!» — я оглядываться стал, — смеялся Мирзоянц, поводя жирными плечами, — думал — где батальон, откуда батальон… Ой, глотка у тебя чугунная.

— Смотри ты, какой командир из Перепекина образовался, — удивлялся Вьющенко. — Чисто генерал…

Пластуны говорили все это с усмешкой, но за ней легко угадывалось уважение, которым они прониклись к Ивану Григорьевичу. А сам Перепекин переживал необычное состояние, какого никогда еще в своей жизни не испытывал. Он ощущал себя властным и сильным, обнаружил в себе такие радостные и тревожные чувства, как любовь к людям, которые доверились ему, и ответственность за их судьбу. Это было так хорошо, что Перепекин далее прослезился. Вытер глаза рукавом и жестко сказал самому себе:

— Старый дурак, расчувствовался.

Он был командиром и не имел права обнаруживать свои слабости.

Однако затишье было недолгим: гитлеровцы атаковали огневую позицию сначала с одной стороны, потом с другой. Пришлось занять круговую оборону. Перепекин расставил людей, почти не пригибаясь, под огнем, бегал от пушки к пушке, от ровика к ровику, подбадривал пластунов. Когда отбили вторую попытку немцев ворваться на огневую позицию, он, потрясая жилистым кулаком над головой, крикнул в темноту: