Борис Изюмский - Путь к себе. Отчим. Страница 29

— Сереженька, ты позавтракал?

Произошла заминка, похожая на замешательство, и раздалось тихое:

— Да…

— Мы сегодня придем, как всегда, в начале шестого.

— Хорошо.

Короткие порывы мартовского ветра сметают с крыш суховатый снег. Он весело искрится в лучах негреющего солнца.

Воздух еще не весенний, но уже и не зимний. Улица Энгельса запружена народом. Люди идут кто в теплых пальто, кто в легких куртках нараспашку.

У многих в руках желтые метелки мимоз, комочки фиалок, похожие на сиреневых цыплят.

По-весеннему поет песенку прошлого века рожок керосинщика. Возле здания банка с его каменными львами затеяли возню на акациях воробьи, словно звенящие разбухшие почки.

И с Дона тянет весной: там уже посинел лед, в его пролежнях проступила вода, и не каждый смельчак решается теперь перейти на другой берег.

Сережа стянул с головы берет и сунул его в карман пальто.

В школе сегодня были легкие уроки: физика, математика, физкультура. Прошли они вполне благополучно — из пятнадцати возможных он набрал четырнадцать и сейчас возвращался домой в приподнятом настроении, представляя, как вечером будет рапортовать родителям о своих дневных победах. Он был уверен, что спросят по истории (в журнале против его фамилии стояла точка, а это значит — жди вызова), но почему-то проехало. Напрасно зубрил даты.

Школу свою Сережа любил. Она не могла идти ни в какое сравнение с теми многоэтажными дворцами, что возвели для учеников в последние годы. А все равно Сережа любил именно ее: допотопную лестницу, выложенную из какого-то древнего дуба, маленький уютный спортивный зал, канцелярию с широким окном почти на уровне пола, небольшой двор. Здесь все было домашним, обжитым. И даже Ромка больше не задирал его, обходил стороной.

Вчера на контрольной по химии им дали задачи, и Варя — вот чудачка! — прислала ему шпаргалку. Решила, что он не знает. А он просто замечтался, потому и сидел, ничего не писал.

…Сережа пересек мостовую и вошел в парк имени Горького. Нет, определенно пришла весна, потому что на лице Вари — он это заметил сегодня в классе — выступили веснушки.

…Сережа заворачивал на старенькую улицу Шаумяна, когда величаво проплывающая мимо светло-шоколадная «Волга» остановилась у тротуара. Из ее окошка высунулось еще более расплывшееся лицо Станислава Илларионовича.

— Привет представителю династии Лепихиных! — весело произнес он и кивнул на машину: — Вот купил… Сам из Москвы пригнал… Садись, прокачу с ветерком.

Сереже не понравились ни приветствие, ни эта похвальба, и, хотя он был совершенно свободен, а назавтра не задали почти никаких уроков, он вежливо сказал:

— Здравствуйте. Спасибо, я спешу, — этим обращением на «вы» сразу и решительно отгораживаясь от Лепихина-старшего, как от чужого и не интересного ему человека.

Станислав Илларионович вышел из машины. Пыжиковая шапка, короткое пальто, туфли на рубчатой подошве. Холеный, представительный, на фоне новенькой машины… Таких изображают на страницах заморских журналов мод.

— Как живешь, Станиславович?

Разглядывал с любопытством и удивлением, потому что ни разу не встречал Сергея после давней неприятной беседы. «Куда-то, видите ли, торопится, на „вы“ величает… Птица! Но, черт возьми, абсолютно моя копия в этом же щенячьем возрасте».

У него сохранилась фотография тех лет: рядом с матерью стоит мальчишка с удлиненным неулыбчивым лицом, серьезным взглядом серых глаз, аккуратным зачесом волос набок.

— Хорошо живу, — все так же сдержанно ответил Сережа.

— Между прочим, у тебя появился брат, зашел бы познакомиться…

— Думаю, что это ни к чему, — все так же вежливо, но еще отчужденнее ответил Сережа.

Станислав Илларионович недобро сузил глаза:

— Вот как! Но все же ты — мой сын.

— Почему? — посмотрел ему прямо в глаза Сережа и вдруг до мельчайших подробностей вспомнил тот страшный разговор, что все выжег из его сердца.

Именно, тогда, когда он услышал: «Я бы всеми фибрами души, но, понимаешь, твое появление в доме сейчас, даже ненадолго, очень нежелательно, невозможно», — ему стало ясно, что отца у него нет. Не было и нет.

Станислав Илларионович молчал.

— Все же, как ни крути, а ты — Станиславович, — наконец произнес он. — От этого никуда не денешься.

Сережа усмехнулся, и Станислав Илларионович опять, но на этот раз с острой неприязнью подумал: «Взрослый человек. Это определенно Райка его, паршивца, так настроила».

— У меня есть настоящий отец, я буду носить его фамилию.

Лицо Станислава Илларионовича перекосилось:

— Ни за что не дам согласия! Небось, мамочка надоумила?

— Я теперь никогда не назову вас отцом… потому что это будет предательством, — твердо сказал Сережа.

«А-а-а, печется о том… Каков звереныш! Совершенно чужой человек», — с негодованием подумал Станислав Илларионович и, не попрощавшись, сел в машину, рванул с места.

Уже проехав несколько кварталов, решил: «Черт с тобой! Называйся как хочешь».

Перед сном Сережа зашел в комнату Виталия Андреевича.

Отец лежа читал газету. Сережа присел на край дивана.

— Скажи, мне можно будет принять твою фамилию? — спросил он прямо, потому что не признавал обходных маневров.

Кирсанов, отложив газету, озадаченно сказал:

— Это, кажется, довольно сложно. Должен дать свое разрешение Станислав Илларионович.

— Он даст, — тоном, в котором невольно проскользнуло пренебрежение, заверил Сережа. — А ты согласен?

Виталий Андреевич посмотрел укоризненно: «Ты еще в этом сомневаешься?» Вслух же сказал, прищурив смеющиеся глаза:

— Если мы не рассоримся.

Сережа принял шутку, скупо улыбнулся.

— Не беспокойся, не рассоримся… Надо кончать с этим двоепапием.

Появилась мама. Голова ее, как чалмой, повязана мохнатым полотенцем: наверно, мыла волосы.

— О чем шушукается фирма «Кирсанов и сын»? — весело поинтересовалась она.

Сережа глазами подал знак отцу — мол, пока что не будем открывать секрет, беспечным голосом сказал:

— Фирма продумывает пути своего дальнейшего развития…

Школу-«голубятенку» отдали под какое-то учреждение, и Сережа с Варей пошли посмотреть новую, только что достроенную: через месяц им предстояло учиться там в восьмом классе.

Они миновали «бабушкин» район.

Сережа любил его, как любим мы почти все, связанное с самым ранним детством.

Но и этот район застроился высотными зданиями, стал неузнаваем. С полукруглой площадки на круче всматривался в горизонт мореход Седов. Его глаза, казалось, вбирали Задонье, нарядную ленту набережной; гранитное лицо овевали ветры Цимлянского и Азовского морей.

Сережа и Варя спустились к берегу.

Дон катил к гирлам сытые, упругие волны. Меж оранжевых буйков проплывали щепа, арбузные корки…

Суетились косяки рыбешек у причалов с обгрызенными бревнами.

Начало августа в Ростове обычно жаркое, но сегодня выдалось на редкость приятное утро: со стороны Зеленого острова дул свежий ветер, по выцветшему небу бродили легкие тучи, похожие на растаявшие самолетные росписи.

…Четырехэтажное здание новой школы с огромными сияющими окнами стояло у Дона напротив речного вокзала и поражало белизной стен, косым козырьком-навесом у входа.

Осмотрев школу со всех сторон, Сережа и Варя подошли к своему излюбленному месту у чугунной ограды набережной. Вдали и правее гостеприимно приподнял ворота железнодорожный мост, пропуская черноморский величественный теплоход. Ему навстречу мчался стремительный катерок.

— Все-таки Дон широкий! — сказала Варя, провожая катерок синими распахнутыми глазами.

— Подумаешь… широкий! Переплыть — раз плюнуть. — Растопыренной пятерней Сережа зачесал вверх короткие выгоревшие волосы.

— Не люблю хвастунишек, — продолжая внимательно смотреть на катерок, идущий наперерез волне, сказала Варя и погладила загорелой, в золотом пушке, рукой бетонную тумбу ограды.

— А я и не хвастаюсь! — оскорбленно воскликнул Сережа. — Просто пустяк переплыть…

— Какой бесстрашный! — все еще иронически, но вовсе не желая обидеть, улыбнулась Варя, никак не ожидая, что за этим последует.

Сережа мгновенно сбросил с себя рубаху, изрядно измятые брюки, сандалеты в царапинах от острых камней. Оставшись в одних трусах, перелез через чугунную ограду и, сложив руки над головой, ринулся вниз, в воду. Поплыл саженками, быстро и сильно взмахивая руками, свирепо разбрызгивая воду.

Ему казалось, что он достиг середины реки, а на самом деле до нее было еще далеко.

Ну и широк же Дон! Но отступать поздно, и Сережа продолжал упрямо рассекать руками воду, чувствуя все большую усталость.