Лев Успенский - Пулковский меридиан Страница 29

Евдокия Дмитриевна захлопнула окошко. Она задумалась. Самовар поставить не хитрость, а что на стол подать? Но хозяйственные мысли плохо шли в голову.

Она вышла в сени, прислонилась на мгновенье к притолоке, закрыла глаза. Ей вдруг вспомнилось: круглая Васяткина голова, метка над правой бровью — клюнул белый петух, когда мальчику было года четыре. Рев, который несся тогда со двора. Жесткая щетина — стриженные под второй номер волосенки — у нее под рукой. Тогда петух, дурной, клюнул, и то как его жалко было. Гладила, утешала, уложила с собой в постель. А теперь? Кто его там утешит? Кто пожалеет? Может быть, ранен… Может быть, и убит… Вон, все говорят — тихо, тихо, а уж какая на войне тишина?..

Всей душой своей, всей материнской нежностью и любовью она хотела бы в этот миг хоть одним глазом заглянуть, что делает, хоть краешком уха послушать, что говорит, как дышит во сне ее сын. Но она не могла сделать этого. Не могла, к счастью или к несчастью. Ни она, ни кто-либо другой из питерских рабочих, читавших этим вечером спокойную сводку в «Петроградской правде», не знал, что происходит на фронте…

В те часы, когда Кирилл Зубков и Григорий Федченко встретились на жидких мостках Ново-Овсянниковского переулка, в это самое время пулеметная команда второго батальона 167-го стрелкового, смешавшаяся во время бегства от Попковой Горы с остатками 53-го полка, убедилась, что дальнейшее сопротивление невозможно. Враг каждую минуту мог переправиться через Лугу — либо севернее, либо южнее Муравейна — и оказаться у нее в тылу.

Холодный розовый вечер догорал над поемными лугами. Река, темная, спокойная, как зеркало, отражала в себе огненные перышки облаков. Над ней непрерывно возникал легкий туман. Узколистые лозовые кустики пахли сыро. В воде плескалась рыба. А над всем этим, не умолкая вот уже второй час, трещала ружейная перестрелка.

Быстрые вспышки выстрелов то и дело пробегали в сумерках на том берегу, правее и левее дороги. Наши стрелки, злобно ругаясь, разъяренные, негодующие, но бессильные, уходили через деревню Муравейно на север. Отряд полковника Палена, по пятам преследуя отступающие красные части от самой Плюсы, чуть только начало смеркаться, ударил по переправе. Пален стремился переброситься на правый берег Луги.

Вася Федченко с несколькими другими красноармейцами долго лежал в предбоевой лихорадке между кустами тальника, спрятавшись в сырую, еще забитую илом полых вод водомоину над рекой. Ждали мгновения, чтобы хоть тут срезать подходящих с запада белых. Но даже до этого не дошло.

От деревни вдруг торопливой походкой, местами в пробежку, пришел невысокий, коренастый комбат 2 Абраменко. Еще издали он сердито закричал:

— Чего застряли! Сматывайте удочки! К чертям! В плену не бывали, что ли?

Хмурые бойцы выбрались из ямы. Комбат решительно шагал уже довольно далеко по дороге. Заря светила ему в спину. Впереди над деревней стоял тоненький, как остриженный ноготок, месяц. Стрельба из-за реки пошла жарче. И вдруг у себя над головой Вася впервые услышал странный свист, целую серию легких, приятных посвистываний. Похоже было, что кто-то щелкает наверху маленьким, но звонким хлыстиком. Или когда бывало в детстве бросишь маленьким камешком о телеграфную проволоку на столбах, раздается такой же длинный свистящий звон. Вася хотел вслушаться, но Петр Шарок, помощник наводчика, тревожно ткнул его в бок:

— Бежи! Дурной! Это же по нам бьют. Слышь — пули хвищут… Бежи!

Они побежали в деревню.

Васе стало невыносимо горько, обидно. Едкий ком спирал у него горло. Бегут. Третий день бегут. Куда? Что же это такое? Наши, красные — бегут?

В деревне он снова увидел месяц. Месяц стоял здесь как раз над нагнувшимся над колодцем журавлем. Слева была развалюха-изба с наполовину разобранной крышей. Запряженная телега стояла у ее крыльца. На нее торопливо, кое-как, бросали вещи, всякий домашний скарб. Маленькая белобрысая девчонка ревела сидя наверху.

— Мам! Возьми Жучку… Возьми Жучку-то, мам! — пищала она.

Из окна другой пятистенной избы направо глядело огромное бородатое лицо. Оно только глядело, ничего больше; оно равнодушно глядело на отступающих. Но было ясно, чувствовалось по глазам, что в горле за этой бородой клокочут злые слова, жаркая ненависть ко всем — к уезжающему с красными соседу, к бегущим красноармейцам, к Васе.

Вася с тоской поглядел на месяц. И — кто его знает, — может быть, в этот же миг на этот самый месяц смотрели мамка, Женька, отец, Фенечка… Там, в Питере. А он… Сутулясь, он пошел дальше. Три дня!

Да! Третий день миновал с той ночи, когда враг впервые обрушился на наш фронт. Почти не встречая сопротивления, белые отряды ворвались в наш тыл, разлились по нему во все стороны. Сразу случилось самое ужасное: наши части вдруг утратили всякую связь друг с другом и с высшим командованием.

Некоторые высшие командиры из бывших офицеров внезапно исчезли, пропали, точно их и не было никогда. Где комбриг? Где комполка? Неизвестно!.. Комбаты, комроты, командиры взводов превратились в совершенно самостоятельных начальников. Никто не знал в точности, где враг, откуда грозит опасность, куда надо отступать. Все только чутьем понимали одно: надо отходить как можно медленнее, задерживаться, огрызаться на каждом шагу. И они огрызались, как могли. Но в полках, в ротах, в обозах уже шептали: «Измена! Продали нас!»

В эти дни штаб Западного фронта запросил Седьмую армию о происходящем. Седьмая в свою очередь запросила Ямбург, шестую дивизию. Оттуда пришел равнодушный, спокойный ответ: «В случае дальнейшей активности противника предполагается нанести ему удар во фланг батальоном резерва со стороны деревни Втроя».

Человеку переломили хребет, а врач, пожимая плечами, говорит, что в случае, если у него заболит голова, надо положить ему компрессик на лоб. Что надо думать о таком враче?

Однако высшие штабы сочли совершенно достаточным этот батальонный компрессик. На широко задуманный удар по Красному Питеру они ответили жалким тычком в бок. Зверский удар долго обдумывали и готовили Англия и Америка. В нем приняли теперь участие Эстония и Финляндия. Верховный правитель белой России адмирал Колчак возлагал на него последние надежды. Старый и опытный вояка, Юденич в чистеньком Гельсингфорсе разрабатывал его план, окружал Петроград со всех сторон, как клещами. И против всего этого бросили батальон резерва!..

Батальон этот был смят и раздавлен без всякого труда. Белая река перекатилась через брошенный в ее русло прутик. И когда шестнадцатого числа в типографиях газет набирали новую очередную сводку: «На фронте Нарва — Гдов. Под натиском противника наши части отошли на новые позиции», на линии Нарва — Гдов никакого фронта давно не существовало. Не было никаких позиций. Не было там и частей, если понимать это слово так, как его понимают сводки.

К утру шестнадцатого Вася Федченко вместе с нестройной, измотанной массой бойцов вышел на маленькую станцию Веймарн, километрах в пятнадцати от Ямбурга в сторону Гатчины.

На станции было еще пусто и тихо. У двери вокзальчика большой градусник показывал четыре градуса тепла. Положив на перрон части разобранного пулемета, Вася и все его товарищи заснули возле них, как убитые, на мокрой, холодной земле. И хорошо сделали, что выспались. Потому что телеграфы глубже в тылу все еще выстукивали лживые реляции. Это было неслучайно. Эта ложь была кое-кому нужна. И в белом тылу и в красном.

Григорий Николаевич отвел Зубкова под руку в заднюю комнату. Он запер за собою дверь, сел против товарища к столу:

— Ну, брат, что ж? Получил письмо?

— Получил.

Зубков вынул из нагрудного кармана, из записной книжки, вчетверо сложенную бумажку.

— Так! Получил. А что же ты про это думаешь?

— Что думаю? А что я могу об этом думать? Безобразие. Паника что ли?

— Нет, ты мне так просто не отвечай: паника. Пустяки, паника! — вдруг вскипел Федченко. — Ты мне объясни, как это может быть? Я, числа десятого еще, получаю распоряжение: сделай, Федченко, то-то, то-то и то-то… Что я — первый год рабочий? Я, брат, прикидываю так и этак: ясно! Факт. Разве я не вижу, к чему дело клонится? Дело клонится… к эвакуации питерских заводов! Это выговорить надо! Уж раз начинают подсчитывать, сколько станков в цеху, да сколько под них платформ пойдет… Что ж это — спроста? А ты понимаешь, чем это пахнет? Путиловский эвакуировать? Обуховский завод закрыть да перевозить? Арсенал — на платформы? Патронный сворачивать? Ты видишь или нет, к чему дело-то ведут? В такое время половину военной промышленности одним махом прихлопнуть! Чем это пахнет?

Зубков поднял голову. Очень внимательно он посмотрел в глаза Григорию Николаевичу.

— Предательством пахнет, чем же еще? — тихо сказал он. — Не бойся. До твоей записки понято.