Евгений Евтушенко - Ягодные места Страница 3

Космонавт вообще любил драться. Вернее, не то чтобы любил — приходилось. Когда он видел какую-нибудь «морду», ему всегда хотелось врезать в нее. Он боролся с собой, воспитывал себя, но не получалось. Все-таки он был сибирской породы. В летной школе, не выдержав непристойных анекдотов одного прыщавенького курсанта, он так смазал того по физиономии, что скулу ему набок своротил. Чуть не исключили. Уже будучи космонавтом, ехал поздней электричкой. На скамье задремала девушка, инстинктивно прижимая к себе во сне авоську, в которой были бутылка кефира и апельсиновые вафли. Двое подвыпивших парней стали цинично подмигивать космонавту, обсуждая девушку. Один из них ловко выудил пачку вафель сквозь ячейку авоськи, захрустел ими, второй начал щекотать девушку антенной транзисторного приемника. Космонавт не смог удержаться и в результате нанесенных парням «телесных повреждений» очутился в милиции, откуда на него пришла «телега» в космонавтский отряд. Сильно отчитали. Космонавты попадать в милицию не должны. Может быть, отчасти поэтому его тогда сняли с предстоящего первого полета. А как не бить в морду, если она — морда? Пробовал перейти на мысленные избиения. Давалось это трудно — руки иногда не то что чесались, а прямо-таки подергивались. Конечно, кулаками многого не добьешься, но все-таки хотя бы частичное освобождение души. Шутливо думал про инопланетян: а вдруг и среди них есть морды? Как тогда — сдержится или не сдержится? А девушка из электрички стала его женой. Так что кулаки иногда все-таки помогают.

Он ее плохо разглядел тогда, в вагоне. Хорошо разглядел только в отделении милиции, куда она отважно пошла свидетельницей по собственному желанию, что не часто бывает. У нее были черные, очень маленькие, но необыкновенно сверкучие, когда она смотрела пристально, глаза. Как арбузные влажные семечки.

— Значит, так, товарищ полковник, — сказала она, повысив сразу на два ранга дежурного, неловко опустившего взгляд перед сверканием ее маленьких безжалостных глаз. — Значит, так… Защищать женщину от хулиганов — это хулиганство? Не хотела бы я, чтобы вы за мной ухаживали… — И вдруг повернулась к космонавту и, привстав на цыпочки, неожиданно поцеловала его в щеку маленькими прохладными губами.

— Товарищи, все-таки тут отделение милиции, — вяло пробормотал дежурный.

— Вот это девка… — восхищенно протянул один из подвыпивших парней и, забыв про фонарь под глазом, дружески толкнул локтем в бок космонавта, словно соединенный с ним солидарностью перед неумолимостью протокола.

Девушка из электрички работала гримершей на киностудии, в мире усов Ивана Поддубного, шпионских усиков, мушкетерских бородок, раскольничьих бородищ, накладных бровей, париков императриц и русалок. На просмотре кинофильма, сделанного ее группой, она вдруг расплакалась в самом радостном месте. «У него же левая бровь отклеилась…» — сказала она про главного героя. Больше всего она любила природу, может быть потому, что природу не надо гримировать. Когда однажды космонавт ей позвонил, она прямо-таки завопила в трубку:

— Это вы-ы-ы! А я сегодня щипцами актрисе щеку обожгла — о вас думала. У нас сегодня полсмены. Слушайте, что вы делаете? Ничего? Это же замечательно! Поедем в лес?

Когда космонавт подъехал к ней на новеньком «жигуленке», она ждала его у проходной студии и захлопала в ладоши, пахнувшие лаком и ацетоном.

— Ой, как хорошо, что у вас есть машина! Что же вы на электричке ездите?

— Работаю частным дружинником… — отшутился космонавт. Опасливо подумал: неужели и эта девушка из тех, кто клюет на космонавтов и машины? Но она вовсе не походила на категорию девочек «при» — при актерах, при писателях, при спортсменах, при космонавтах. Ее арбузные семечки так и сияли, а в руках снова были апельсиновые вафли, которые она обожала.

— Куда поедем? — спросил космонавт.

— Куда-нибудь подальше… — сказала она. — А вы здорово деретесь. Мне понравилось. Иногда мне тоже хочется кого-нибудь стукнуть… А вы знаете, я сегодня богатая. Премию в размере зарплаты получила. Целых восемьдесят рублей. Давайте шампанского купим! Вы шампанское любите?

В гастрономе она тверденько отстранила его руку с деньгами.

— Так не пойдет… Бензин ваш, шампанское — мое…

Только сели в машину, как у нее возникла новая идея:

— А вы любите арбузы? Говорят, на рынке арбузы появились. Вы их в этом году еще не пробовали? Значит, можно загадать что-нибудь… Поехали на рынок.

Она долго стучала по лоснящимся полосатым бокам арбузов, подносила к уху, сжимала, прислушивалась, извела продавщицу, но наконец выбрала:

— Вот этот… У него такая лысинка симпатичная. И хвостик поросячий.

Снова заплатила сама. Потом вдруг спохватилась:

— А чем же мы арбуз будем резать? У нас ножик есть? Есть? Прекрасно! А шампанское из чего пить будем? Пойдемте в хозяйственный…

Из полумрака хозяйственного магазина, пропахшего вонючими гвоздями, раздался пропитой голос:

— Стаканов нету.

Но ее глаза настойчиво шарили по полкам.

— А… пары вазочек каких-нибудь нет?

Обладатель пропитого голоса явил из полумрака свое такое же пропитое лицо, и откуда-то из красных жилок, бегающих по этому лицу, прохрипело с приватной доверительностью: — Одна ваза имеется. Чешский хрусталь. Последняя. Для себя держал. Двести рублей. Только для вас, барышня.

Арбузные семечки весело запрыгали под ее бровями.

— Да нет, зачем же! А то вас жена ругать будет. Нам бы, понимаете, что-то, из чего шампанское можно пить.

В полумраке хозяйственного магазина неожиданно зароились предложения от разнообразных личностей, оказывается, в этом полумраке толпившихся с определенными и неопределенными целями.

— Под шампанское фужеры идут…

— Какие там фужеры, деревня… Слово есть даже такое особое — «шампанки»!

— Да, из горла шампанское не потянешь. В нос шибать будет…

— Стакан — самое милое дело. Из него что хошь пойдет… То-то их и не достанешь.

Но зоркие арбузные семечки ухватили расписанные белыми цветочками два темно-синих небольших сосуда с металлическими крышечками.

— А это что?

— Это, барышня, чтобы чай туда насыпать, — с неожиданным достоинством ответил пропитой голос, и лицо продавца оскорбленно отстранилось в полумрак.

— Да вы не стесняйтесь, покажите. — И вот уже маленькие пальчики занялись отвинчиванием крышечек. — Это же чудесные шампанки! А крышечки пригодятся, чтобы шампанское не выдыхалось! Сколько стоят?

— По два пятьдесят… — тяжело вздохнул пропитой голос. — Шутить изволите, барышня…

— А ну-ка дай мне дюжину… — вдруг деловито раздалось за спиной космонавта, и неохватная баба в белом фартуке, забрызганном невинной телячьей кровью, полезла к себе за чулок, откуда возникла пачка денег, перехваченная ботиночным шнурком. — Барышня, видно, моду знает. А у меня дочкина свадьба на носу…

Когда дорогу их «жигуленку» пересекла черная задрипанная кошка, космонавт шутливо притормозил:

— Надо подождать следующей машины… А то нам пути не будет.

Девушка лукаво заглянула ему в глаза своими арбузными семечками:

— А если бы вам дорогу пересекла черная кошка с полными ведрами?

Он не нашелся что сказать, засмеялся.

Навсегда ему запомнился тот день, когда его «жигуленок» сквозь стада машин продирался на природу. Это был такой день, когда квасные цистерны облеплены женщинами с бидонами, а взмокшие от жары шоферы подбегают, просят дать им кружечку вне очереди без сдачи, жадно пьют под недовольное ворчание окружающих, потом снова плюхаются на липкие сиденья в душные кабины, сладостно чувствуя, как рыжие капли, полуиспаряясь на лету, прыгают с подбородка под рубахи. Когда автоматы с газировкой, как сумасшедшие, выплевывают пузырьки, устраивающие секундный танец маленьких лебедей в граненых щербатых стаканах, а если автоматы только глотают монеты и обессиленно чихают, то по их красным бокам колотят потные кулаки. Когда мороженое, только что вынутое из дымящихся голубых погребков на колесиках, начинает размягчаться, бурно таять в пальцах и, снова став молоком, подтекает под обручальные кольца, ремешки часов, льется на штапельные платья и джинсы. Когда огнедышащий асфальт проминается под подошвами, всасывая в себя со сладострастным безразличием босоножки с ваткой, подложенной под ремешок, марширующие в баню солдатские сапоги, как бы слепленные из черного морщинистого вара, который вот-вот растечется. Когда больно сверкающие луковки церквей покачиваются в знойном мареве и кажется, что с них вот-вот начнет капать расплавленная позолота прямо на белые в горошину платки мелко крестящихся старушек. Когда открываешь водопроводный кран, тщетно ожидая, что вода похолодеет, ловишь струю губами, а она теплая-теплая, и открываешь холодильник, чертыхаясь, что забыл налить воду в пластмассовый судок для льда, и приходится отскребать ножом или ложкой мохнатый снег со стен морозилки и шлепать эту игольчатую кашу в стакан с водой, а вода все равно теплая, теплая, теплая. В такие дни все тело, все мысли придавлены жарой, как могильной плитой, и сам расползаешься, разваливаешься и бессмысленно злишься на ближних и начальство, как будто оно мстительно придумало тебе в наказанье за что-то это удушающее бездождье, и хочется сбежать от занудно щелкающих бухгалтерских костяшек, от электронных урчащих чудовищ, от завывающих станков, от расплывающихся в глазах чертежей, от бумаг, ждущих подписи, от ошалело трезвонящих телефонов — сбежать, сбросить прилипшую одежду, залезть по горло в Москву-реку и сидеть в ней безвылазно целый день, а Москва-река тоже теплая, теплая, теплая, как квас в раскаленных цистернах… Тогда одно спасение — лес, который могущественно дарит свою спасительную тень и где, несмотря на жару, как запоздалая благодарность за позавчерашний дождь, по своим таинственным законам неслышно растут грибы.