Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая Страница 3

Деревенька эта, как и другие в той вотчине селения, передавалась из рук в руки по господскому роду, а вместе с нею подушно передавались поколения Рословых и тысячи других семей. Хватил и Михайла лет двадцать крепостного житья. На его памяти (маленьким еще, правда, был) хлебом-солью встречала вотчина нового наследника, сиятельного графа. Долго потом крестьяне передавали из уст в уста, как барин, объезжая поля, спрашивал, указав на рожь, что это такое. А отцветающую гречу признал за созревшую и посоветовал убирать, чтоб не осыпалась.

Такое неведение отнюдь не уронило престижа господина в глазах его рабов. Напротив, стал он для них загадочнее, недоступнее самого бога. Еще более утвердилось давно известное: барин и мужик не из одного теста слеплены — из разного. И назначенье от бога им разное.

А уж как волю-то объявили — того Михаиле до смерти не забыть. Все как есть внучатам рассказывает. Милостивый манифест царя прочитал им батюшка в церкви, на молебне, специально устроенном по этому случаю. Радости-то что было! Братались, обнимались, плакали от ликования мужики, целовались, шапки кверху подкидывали. Шутка ли, вот она — воля, царем дарованная! О земле в тот момент никто и не поминал, вроде бы само собой разумелось: уж коли крестьянина царь отобрал у помещика, то земля-то, понятно, у мужика будет. Не барину же пахать да сеять на ней! К чему она ему!

Ох, недолги были радости! В тот же день управляющий зачитал условия этой самой воли. Землицу-то купить надо у барина. Выкупить, будто она за долги отнята у мужика. А на какие шиши ее выкупишь? Вот где почесали дремучие свои затылки крестьяне!

Как ведь все обернулось! Была барщина неволей ненавистною, а стала благом по вольной волюшке: еще упросить надо помещика, чтобы в кабалу-то к нему попасть. Словом: «Порвалась цепь великая, порвалась — расскочилася: одним концом по барину, другим по мужику!» По мужику больнее ударила. Но и терять-то ему опять же нечего.

Всякой жизни отведали потом: и у барина успели наработаться, и на разных отхожих промыслах — никак лютой нужды не избыли.

Прослышали мужики о вольных землях на Урале, сговорились податься туда. Побросали убогие свои избенки с подпорками, похожие на нищего с костылем, и двинулись в тысячеверстную дорогу. Сколько их, этих тысяч? Может быть, две, а может, и больше. Среди других качалась крытая лубком колымага Михайлы Рослова. А в ней вез он главное и единственное свое богатство — трех сыновей. Григорий, можно сказать, настоящий работник, года через три женить можно — еще одна работница в дом прибудет. Мирон следом подтягивается — тоже помощник. Тиша вот маловат еще. Ну да с годами все образуется. Жена еще ехала, Катерина.

На Урале, понятно, никто их не ждал. Голытьбы всякой тут и без того невпроворот. Но выехали удачно, к югу подались. Не совсем в голую Оренбургскую степь, а туда, где она перелесками скрашивается. Непривычно тамбовскому крестьянину совсем в безлесье век вековать.

Земли здесь, простору — глаза разбегаются, а пригляделись — избу поставить негде: кругом земля Оренбургского войска да опять же помещичья. К самим казакам не подступишься, в станицу не пустят.

После многих мытарств притулились у крохотной речушки на земле помещика Бородина. Барин тот жил в Екатеринбурге и чуток был тронут умом, хозяйством совсем уж не мог заниматься и отдавал свои земли, разбросанные по Уралу, в аренду. Бог послал тамбовским мужикам этого барина, как сами они потом рассуждали. У казаков больше чем на два года землицу не возьмешь, а этот сразу на десять лет согласился, да и на будущее можно рассчитывать. Ох и усердно молились мужики за здоровье этого барина!

Однако не висели и здесь калачи на березах. В хозяйстве у Михайлы Рослова — одна Сивуха, куцая кобыла, которая с Тамбовщины привезена, да жеребенок от нее, сосун. Единственная извечная надежда у мужика — собственные руки. Они делают все. Посеял немножко хлебца и на несколько сезонов нанялся всей семьей к богатому прийсковскому золотопромышленнику Прибылеву косить и убирать сено.

Жаден, охоч до работы русский мужик, если видит в ней смысл бытия. Не щадит он ни себя, ни родных. Так и Михайла повел дело. Знал он, конечно, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, но знал также и то, что под лежачий-то камень вода не течет. Кое-какую скотинку завел, посева добавил. Тут время подошло — Григория женил. Мирон с Тихоном подросли. Сынок народился еще один. Макаром назвали.

Любил тогда Михайла повторять изречение, им самим придуманное:

— В Тамбове помереть, а тута воскреснуть. Раздольна Сибирь-матушка!

Весь свет он делил на две части: на Расею и на Сибирь.

А что бед-то в том раздолье гнездится — никому того не перечесть. Со временем и Михайла со счету сбился, как повалились на него беды.

Все перевернулось в один год. Для начала бог послал лихого соседа — Кирилл Платонович Дуранов рядом с рословской избой поселился. И мало того что сам изредка пошаливал, греховодник этот будто приволок с собою нищенскую суму да и рассыпал из нее беды, как бобы, на рословском дворе.

Стояла сухая июльская жара — самый стогомет. В такую пору успеть надо подобрать все накошенное сено, сметать в стога, чтобы разнотравный дух его, изумрудную зелень и свежесть сберечь на всю зиму. И уж работка тут кипит горячее жаркого дня. Михайла стоял на большущем зароде, от двух подавальщиков принимал пласты духовитого сена, утаптывал их. И враз оступился, да еще, да еще раз! А потом и вовсе свалился с зарода. Ушибся не больно, только спросил как-то чудно:

— Чегой-та, ребяты, туман какой накатился? Не видать ничего!

— Что ты, батюшка, — возразил Григорий, — какой же теперь туман — вёдро этакое устоялось!

А вышло, что слепнуть Михайла начал.

— От натуги это, от надсады, — сказал в городе доктор. — Едва ли удастся помочь.

Вот она и пришла, корявая, навалилась. Да как же теперь с сеном-то быть? Не упускать же такие деньги! Прибылев хорошо платит. Пришлось Григорию за двоих ворочать. Перегрелся он как-то у стога да ледяной родниковой водицы хватил вдоволь. Осенью схоронили. А в начале зимы и Катерина, жена Михайлы, преставилась.

Сноха молодая пробилась в семье свекра еще года два да и ушла к своим. Только Васька, сынишка Григория, не захотел там жить. Раза три убегал к Рословым, так и остался у них.

Все невзгоды оборол Михайла Ионович, не поддался. Уже ослепший, пережил еще одну жену, которая привела с собой дочь Федору да двух дочерей родила — Аксинью и Анну.

Еще трех сынов после Григория женил Михайла. У Мирона с Марфой своя семья образовалась: Митька, Степка да дочь Кланька. У Тихона с Настасьей — тоже: Гришка, Галька да Мишка. И у Макара с Дарьей — Зинка да Федька. Всех и не упомнишь враз. Словом, за два десятка всей-то семьи перевалило.

Но ни за что не хотел Михайла дробить свой род, сыновьям и внукам рассказывал старую притчу, даже наглядно на березовом венике показывал, как легко переламывается одна ветка и как крепок весь комель, связанный из множества прутьев. Не то что простому человеку, а и тому, кто подковы руками разгибает, связанного веника враз не переломить.

Властвовала раскрепощенная жажда наживы, подогреваемая извечным страхом перед неведомой грядущей бедой, всегда готовой подстеречь из-за угла. Это и заставляло работать, не оглядываясь на здоровье; не на жизнь, а на смерть работать, чтобы надежнее застраховать себя на черный день. Пусть горб ломится, пусть пуп трещит от натуги — хозяйство упускать нельзя. А коли надорвешься — никто не пожалеет и не поможет. Издыхай, где нужда застигла. Так жизнь устроена.

В душе же и Михайла, и многочисленные потомки его оставались крепостными по характеру, по отношению к себе, по потреблению. Смеялись, если кто не с большого достатку получше оденется: на брюхе-то шелк, а в брюхе-то щелк!

Все должны что-то делать, как пчелы, сносить в улей сбор, а от этого и хозяйство, как мед в сотах, полнится, собирается в единое место. Поди, заметь у пчелы взяток, когда она его несет — не разглядишь. А по времени от одной семьи сколько меду накачивается!

Все должны что-то делать — заповедь эта так ужилась в семье, что никому не было удивительно ругательство деда — «бездельник». А уж если совсем выходил из себя дед, мог обозвать и варнаком. Именно это словечко и выпало в тот день на долю Степки.

Да что поделаешь — Кирилл Платонович шутить не будет. Тут и не такое скажешь.

Шибом вылетев от деда, Степка обопнулся в горнице. Остановился у цветастой занавески, за которой скрывалась кровать дяди Тихона и тетки Настасьи, глубоко вдохнул несколько раз, кулаком протер глаза, поплевал на ладошку и пригладил на темени волосы: никто не должен знать о сути разговора с дедом, а стало быть, и виду нельзя показывать.

Из горницы окунулся Степка в сутолоку избы, пролез к залавку, отворотил от белой витушки добрый кусок, а заодно получил чувствительную, но безобидную затрещину от тетки Дарьи: рука у нее молодая, мягкая.