Валентина Мухина-Петринская - Плато доктора Черкасова Страница 3

Он наблюдал и наблюдал за нами, словно Шерлок Холмс, и однажды разразился... Было всего одиннадцать часов вечера, когда он с мамой вернулся злой-презлой от какой-то профессорши, по фамилии Кучеринер.

— Зачем так спорить,— тихо выговаривала мама, пока они снимали в передней шубы,— у вас на все буквально разные взгляды, и вы все равно ничего друг другу не докажете.

— Чертова баба! — проворчал сквозь зубы отец. Он заглянул в нашу комнату, бабушка как раз досказывала мне интересный английский роман.

— Ужин накрыт в кухне,— сказала бабушка.

Но отец, видимо, наелся у этой Кучеринер. Он приказал мне немедленно ложиться спать, а маму и бабушку позвал к себе в кабинет на совещание. Я, разумеется, тотчас приоткрыл дверь, чтобы лучше слышать. Мама говорила слишком тихо, неразборчиво, а отца и бабушку было прекрасно слышно, а потом стало еще слышнее.

Отец безапелляционно заявил, что я неженка, плакса, разболтанный и забалованный мальчишка, к тому же лентяй, и что необходимо принимать самые срочные меры.

— Коля очень хороший мальчик,— сдерживаясь, возразила моя милая бабушка.— Вам не нравится, как я его воспитываю?

— Не нравится,— подтвердил отец.

— Я, конечно, не ждала благодарности, но все же думала... Тут что-то сказала мама.

— Я весьма вам благодарен за то, что вы нянчили Николая,— прогудел отец,— но его пора начать воспитывать. Было бы странно с вас требовать то, что вы не в состоянии дать. Поэтому мы с Лилей, как родители...

— Мне отрадно слышать, что вы наконец-то вспомнили о своих родительских обязанностях,— промурлыкала бабушка.— Воспитывайте его, как находите нужным,— ребенок ваш.

— Совершенно верно. Отныне воспитание моего сына я беру в с в о и руки. И попрошу вас заодно перестать забивать ему голову той дребеденью, что вы ему рассказываете.

— Если бы вы не были столь невежественны в литературе и искусстве...

Опять заговорила мама. Как я ни напрягал слух, ничего не услышал.

— Я могу вообще не выходить из своей комнаты! — воскликнула бабушка.

— Это совершенно не требуется! — пробасил отец.

Опять голос мамы. Даже тогда, маленьким, я понимал, какой у нее красивый тембр голоса.

— Пойми меня, Лиля, правильно...— Отец начинал раздражаться. Он уже ходил по комнате, как дрессированный лев в клетке.— Я хочу иметь сына, которым мог бы гордиться, а не какого-нибудь слизняка, слюнтяя. Я хочу, чтобы мой сын вы-22

рос настоящим человеком — мужественным, волевым, настойчивым. Упорным в труде, готовым к борьбе как с природой, так и со всякой дрянью в обществе. Я хочу воспитать в нем смелость в суждениях и поступках, способность мыслить самостоятельно, умение дерзать не на словах, а на деле. Я хочу, чтобы он умел принимать решение и доводить это до конца! — Отец стукнул кулаком — должно быть, по столу.

— Я, я и я! Вы только с собой считаетесь! — выкрикнула побежденная бабушка и ушла со слезами.

Запахло валерьянкой.

Мой отец — человек действия и начал воспитывать меня со следующего же утра. Он разбудил меня ровно в шесть часов и, не давая мне опомниться, сонного потащил в ванную комнату под холодный душ. Я заорал, как оглашенный, за что папа закатил мне оплеуху. От удивления я замолк. Для первого раза папа только обдал меня ледяной водой и тут же растер до синяков жестким-прежестким полотенцем. Затем он заставил меня проделать гимнастику. Мама в это время капала валерьянку для бабушки.

С этого утра и начались мои многолетние мученья. Меня перевели из уютной, теплой бабушкиной комнаты, где стояли две батареи парового отопления, в холодную комнату рядом с кухней, которую зимой обычно использовали как кладовую и холодильник. Меня укладывали спать ровно в девять часов вечера, как грудного ребенка. Папа сам присутствовал при этом. Рука у него тяжелая, и я не рыпался. Мне сделали меховой спальный мешок, как в Арктике, которую я теперь ненавидел «всеми фибрами моего существа», как выражались герои бабушкиных романов. Как только я, вздыхая, залезал в этот проклятый мешок, папа раскрывал настежь окно — будь хоть мороз, хоть дождь, хоть буран.

Когда папа удалялся удовлетворенный (у себя он небось открывал только форточку: из-за мамы, как он объяснял), заходила мама поцеловать меня на ночь. Но я на нее дулся и не отвечал на поцелуй. Из бабушкиной комнаты доносился запах валерьянки...

Каждое воскресенье рано утром отец вез меня «к черту на кулички», и мы до изнеможения катались на лыжах или делали пробег. Когда я уже «умирал с голоду», отец объявлял «кросс до ближайшего ресторана» и нарочно заказывал борщ, черный хлеб и бифштекс. Бабушка говорила, что я не ем борща и мяса, так он доказывал ей, что я могу есть «как миленький» — «некультурное выражение, при ребенке не следовало бы так выражаться». Правильно говорили о моем отце, что он деспот.

Я всячески показывал ему, что сержусь, но этот человек ничего не замечал. Как-то раз я спросил его, не отчим ли он мне, и убеждал сказать правду. Отец расхохотался, как будто я сказал что-то очень смешное. Вместо ответа по существу он похлопал меня ниже спины и заметил, что «ничего, дело идет на лад». А какой уж там «лад»! Я похудел, обгорел, кожа моя обветрилась, нос лупился — и это среди зимы.

Весной он придумал новую забаву. Отправляясь из дома с восходом солнца (то есть все раньше и раньше!), он брал с собой толстую веревку, какой обычно пользуются альпинисты. Найдя где-нибудь обрыв, он заставлял меня спускаться по веревке вниз. Когда я это освоил, он стал приучать меня и подниматься по веревке, что мне далось очень тяжело: я ободрал ладони, растянул все мускулы. У меня каждая косточка болела. Можно подумать, что он готовил из своего сына акробата. С конца мая он стал учить меня плавать. Я считал, что умею плавать, только боялся далеко отплывать от берега. Бабушка говорила, что могут случиться судороги, потонешь. Отец заставлял меня рядом с ним переплывать Москву-реку.

— А если я утону? — мрачно поинтересовался я.

— Я тебя вытащу и откачаю,— успокоил он.

Так и случилось, когда он первый раз послал меня на тот берег одного. Я не доплыл и до середины, как руки и ноги у меня стали ватными и я, крикнув по-заячьи, камнем пошел ко дну. Никогда не забуду ужаса, охватившего меня, и мучительного ощущения удушья, которое может понять лишь тот, кто когда-нибудь тонул. Я не успел потерять сознание, как отец нырнул за мной. Сильная рука его мигом вытащила меня на поверхность. Меня вырвало водой и какой-то гадостью. Отец дотащил меня до берега, дал полежать и, когда я немного очнулся, предложил вдвоем переплыть на ту сторону.

На этот раз я категорически отказался. Как раз неподалеку, на траве, расположился милиционер с семейством. Жена его расстелила прямо на траве скатерть и раскладывала закуски.

— Я позову этого милиционера! — возмущенно выкрикнул я. Отец усмехнулся.

Вечером я все рассказал бабушке, взяв с нее слово не расстраиваться. Мы долго соображали вдвоем, что предпринять, но не придумали ничего лучше, как поговорить с мамой.

Увы, единственно, чего бабушка от нее добилась, было краткое:

— Дмитрий Николаевич знает, что делает.

— У тебя совсем нет материнских чувств! — горячо заметила бабушка.

— Это неправда,— тихо возразила мама.

— Тогда ты просто жалкое, слабохарактерное существо, подобное Кларе Копперфильд.

— Ты хочешь сказать, мама, что Дмитрий — мистер Мордстон?

— Ты сама это сказала! — выпалила бабушка и ушла к себе, хлопнув дверью.

— Ты жаловался бабушке на отца? — спросила мама, укоризненно глядя на меня.

Я покраснел.

— И совсем не жаловался! Бабушка-то меня вырастила, почему я должен от нее скрывать?

Но в душе я знал, что жаловался, как бы искал защиты.

— Папа хочет сделать из тебя сильного, мужественного человека...— сказала мама и глубоко задумалась, забыв обо мне.

Я долго сидел на краешке кресла и смотрел на нее. Мама была красива — это уверяли все соседи и знакомые. Даже ребята-школьники не раз говорили мне: «Эх, Колька, какая у тебя мама красивая!» Про меня никто, конечно, не говорил, что красавец, но буквально все замечали, что я «вылитая мама». Ей это не нравилось, так как она хотела, чтобы я походил на отца. Но чего нет, того нет.

У меня и глаза, как у мамы,— зеленые, и волосы такие же черные, и ресницы, и брови (у отца волосы русые, ну брови чуть потемнее), и нос у меня, как у мамы,— прямой, не длинный (из наших двух носов можно сделать один папин). И даже, когда я наморщу нос, у меня делается на переносице такая же смешная морщинка, как у мамы. И подбородок у нас одинаковый, с ямкой посредине. У папы же нижняя челюсть выдвинута вперед, как у пещерного человека. Бабушка говорит, что у мамы слабохарактерный подбородок. Не знаю, значит ли это, что я тоже слабохарактерный.

В общем, насколько я сам тогда понял, дело было в том, что я уродился весь в маму, а меня решили так перевоспитать, чтобы я получился в папу. Однажды я эти мысли и предположения высказал отцу. Он не стал опровергать их, только усмехнулся по-своему, как он один может усмехаться.