Виктор Астафьев - Жестокие романсы Страница 3

Поколотив о кузов взведенным пистолетом, танковый командир прокричал:

— Ну я тебя, пройду, все одно запомнил, и, как ты мне попадешься, мало тебе не будет…

Мы подначивали Кольку-дзыка, мол, старше майора не идет у него дело, вот если б он полковничьи погоны прицепил, тогда бы уж везде дорога открыта.

— А возраст? Соображать надо, как говорил Чапаев. Я по возрасту и по юной физиономии и на майора не тяну…

По весне возле селения Грачинцы побили Кольку-дзыка особенно усердно, пришлось даже в санбат его отправлять, откуда он явился сияющий и сообщил, что за трое суток он там чуть ли не всех девок перепробовал. От нас, с передовой, была отправлена медсестра в медсанбат на постоянное место работы и при встрече сообщила, что да, Колька-дзык пытался совратить многих девчат и даже одну военврачиху, да вышло у него дело, кажется, лишь с санитаркой Евдохой, которая из жалости не отказывала никакому воину.

Без егозливости, без выдумок и постоянного горения Колька-дзык жить не мог. «Кипение души требует градусу», — заверял он. Иногда ему приходилось работать вместе со своими бойцами, и он копал землю, как последнюю свою могилу: тыкался лопатой, спешил, быстро уставал. Кликал портного, передавал ему лопату. Тот пер, что трактор, — отсиделся за нашей спиной, отъелся, наотдыхался. А Колькой-дзыком овладела новая идея. Он добыл где-то трофейный противовоздушный пулемет, вместе с одним оголтелым техником установил его на кабине нашей невинной газушки и палил по всему, что летало по небу.

— Ты достукаешься, достукаешься, — сердился шофер, что возил взвод управления на своем «газике», — подшибут машину, ребят погубишь.

Но случилось обратное. В кои-то веки в небе была подбита немецкая «рама» и со свистом, шипеньем и рокотом понеслась над землей, плюхнулась на брюхо в поле, посшибав там прошлогодние скирды.

— Ну вы ж видали, военные, видали, как я дзыкнул ее в жопу, — и все согласились: видали, видали, хотя, когда «рама» проносилась над дорогой, все мы попадали на дно кузова и зажмурились от страха.

Сбитую «раму» приписали какой-то зенитной части. Колька-дзык возмущался:

— Ну на груде, на моей боевой груде «Отечественная» была, а каким-то портяночникам ее отдали. Вечно, ннамать, мне не везет.

Шло время, война катилась вперед на запад, и Колька-дзык утвердился-таки на своем законном месте. Распоряжался людьми, проводил нужные работы, точнее, не мешал их проводить, не путался под ногами, не изображал перед бывалыми солдатами большого начальника. И только ничего он не мог с собой поделать, когда садился в газушку, направо от шофера. Лицо его тогда было преисполнено важности и даже величия, на зов дивизионного: «Командиры, ко мне» — мчался сломя голову, придерживая заправленную под ремень планшетку, в которой лепился обрывок какой-то старой карты, фотокарточки разных его шмар и письма от якобы его многочисленных возлюбленных.

Вернувшись с короткого совещания, где он знал уж свое место, не лез в середку, взводный коротко командовал шоферу:

— Дзык, военный! — и из кабины уже перегибался к нам в кузов: — Мчимся без остановок в прорыв, — по большому терпеть або ловчиться опростаться на ходу, но не валить на радиатор вослед идущей машине, ссать через борт, у кого отломается и потеряется, пеняй на себя… Х-хы. Дзык, военные!..

И очень возлюбил Колька-дзык возглавлять команды по добыче пропитания, всяческих трофей, завел сапожника и портного тайно содержал уже давно во взводе, который пришивал карманы к гимнастеркам. Из трофейной танковой кожи первые сапоги были сшиты взводному, — парусиновые, форсистые, годные для танцев, которыми он где-то обзавелся, давно уж презрел, такие сапоги штабникам, танцорам, но не командиру взвода управления, мотающемуся то по брюхо в грязи, то по брови в пыли.

Вообще он у нас приоделся, ободрился, наган на трофейный «вальтер» сменил, медаль «За боевые заслуги» получил и, если б по барачной привычке не пил, не выражался, давно бы уж и ордена удостоился.

Однажды, где-то в гоголевских местах, набрал наш взводный команду из пяти человек и двинул под Миргород иль в Опошню, где созрели сады и ломились от фруктов деревья. Ехали весело, песню пели. Двигались по колее, пробитой танками и тягачами. И где-то уж под самой Опошней настигла нас колонна бойких и франтоватых машин отечественного и иностранного происхождения.

С передней машины нам помаячили, чтоб мы уступили дорогу, на что мы ответили гоготом и показали предмет личного пользования. Тогда машина сердито заурчала и вмиг настигла нашу полуторку. Такой же франтоватый, как и машина, капитан в портупеях крикнул, открыв дверцу джипа.

— Освободить дорогу немедленно!

— А ху-ху не хо-хо? — ответили мы ему. Тогда он отстал с машиною и остановил всю колонну. Вперед вырвался броневичок на гусеницах и преградил нашей машине дорогу. Она споткнулась, мы попадали в кузове. А когда поднялись, Колька наш уже стоял перед капитаном, и они орали друг на друга:

— Немедленно!

— Тиха, тиха, роднуля! — остепенял его Колька-дзык, — а то я как свистну своих гвардейцев, так дзык и готово!..

— Хулиганство!.. Как фамилия?

— …кобылья! Ты на кого орешь, тыловая крыса? На гвардейцев, на окопников хвост поднимаешь?

— Смирна! Слушать старшего по званию!..

— Ты на передовую, под огонь пойди, там я, может, тебя послушаю, а здесь ты — нуль без палочки. Куда я сверну? Куда? В грязь? Опять в грязь? А вытаскивать кто меня будет?..

Тут Кольку окружили хорошо одетые военные с автоматами и куда-то повели. Мы схватились за оружие, но с броневика на нас направили пулемет «дэшека» и приказали не шевелиться.

Колька возвратился минут через пять, красный, пришибленный, и махнул шоферу Гостяеву:

— Сворачивай!

— Куда сворачивай!..

— Сворачивай, ннамать! — разъярился Колька.

И мы съехали на обочину и засели, конечно. Мимо нас прошла колонна машин. С передней франтоватый капитан погрозил Кольке кулаком. В черной легковушке, идущей среди колонны, сидел неподвижно генерал и не удостоил нас и Кольку даже взглядом.

— Ннамать! Маршалом был, теперь генерал! Погоди, когда в солдатах очутишься да ко мне во взвод попадешь, я тебе выдам самую большую лопату… А ну, чего рты раззявили?! Дзык, военные! Потащили машину. Ннамать, топчется под Опошней с армией, одолеть полумертвую дивизию не может, но ездит, как фраер. Привык, падла!..

— Коль, а он че тебе говорил?

— Че говорил? Че говорил? Он и не говорил вовсе, а промзил меня взглядом и велел записать фамилию.

— Ну?

— Ну я и сказал фамилию.

— Пропадешь теперь. Сгноят в штрафной.

— Рано Кольке пропадать. Колька еще его переживет. Че я дурак, что ли? Младший лейтенант Белокуров, отдельного артиллерийского полка. Все в норме, орлы! Фамилия на «бы» и насчет артиллерии правда. Ловкость рук и никакого мошенства, как говорил друг Кольки-свиста Мустафа! А ну навались, навались, военные, дзык!

Кольку-дзыка не мучили, как прежде, вопросами типа — сколько он перепробовал девок на своем боевом пути. Он обычно коротко огрызался: «Не шшытал». «Небось, все большще парикмахерш да официанток?» — «А оне, что ли, не люди, хотите знать, дак я одну с высшим образованием пробовал!» — «Ну и как?» — «А-а», — отмахивался Колька, что означало: все едино, один черт.

Людей не хватало, все чаще нашего взводного начали отсылать в пехоту на связь со стрелковыми ротами. Однажды в помощь младшему лейтенанту командир дивизиона доверил своего разлюбезного денщика Прокофьева. Взводный загонял его и себя, наорался до хрипоты, на обратном пути наша пара попала под обстрел, Колька — подвижен, гибок — увернулся, свалился в глубокую воронку, Прокофьева же крепко зацепило.

Колька-дзык приволок тяжелого мужика на наблюдательный пункт, свалил в ячейку дивизионного медбрата. Держался Прокофьев хорошо, рассуждал здраво:

— Вот, опять ранило. С одной стороны, хорошо, отдохну от войны, может, и вовсе комиссуют домой. С другой стороны, мог бы еще пользу приносить фронту, кто теперь вот доглядит товарища майора? — Обмусолив цигарку, он укоризненно посмотрел на виновато пришибленного взводного: — Эть говорил, пересидим в пехоте до темноты, нет, ево все зудит чевой-то, дзык, военный, да дзык, вот и дзыкнуло. Половина, если не боле, людей у нас гибнет от неосторожности, дурости и по лихачеству. Четвертый год воюем, а все не научимся расчету и предвиденью опасности.

Колька-дзык подставился под Прокофьева, чтобы довести его до санитарной машины, старый солдат отстранил его:

— Выпатраешься весь об меня в кровище и грязе, как в пехоту завтра пойдешь, грязный-то?

Колька Чугунов уже научился дорожить честью артиллериста и перепоручил раненого бойца солдатам. Медбрат, вернувшись на наблюдательный пункт, с глубоким вздохом сообщил: