Юрий Авдеенко - Дикий хмель Страница 3

Вика поцеловала меня. Она любила целоваться по всякому поводу. Сказала:

— Я только отнесу домой портфель и вернусь сразу. Хорошо?

— Хорошо, — покорно согласилась я, хотя мне было все равно: сразу вернется Вика или нет.

— Наташка, — сказала Вика, — я люблю тебя.

— Я тебя тоже...

Вика заплакала опять. Полина Исааковна посмотрела на нее сурово. Взяла под локоть и вывела из комнаты.

Сама вскоре возвратилась. Принесла на листочке бумаги маленькую белую таблетку:

— Прими. И полежи.

Так и сделала. Легла на кровать не раздеваясь, лишь скинув ботинки. Накрылась пальто.

Слышала, как стучит сердце. Первый раз слышала.

...Проснулась в комнате, заполненной густыми настороженными сумерками. На улице уже горели фонари, потому желтое отражение окна висело на противоположной стене, как картина.

Ситцевая занавеска, отделявшая проход в комнату Гриши, чуть-чуть светилась, похоже, что дверь там была приоткрыта. Но голоса доносились из кухни. Негромкие. Словно те, кто разговаривал, боялись кого-то разбудить.

Не сразу вспомнила случившееся. Увидела, лежу под пальто. И что-то тяжелое навалилось на грудь, проникло внутрь и осталось надолго...

Встала. В чулках, не надевая тапок, вышла на кухню. Там разговаривали сосед Гриша, Вика и двое мальчишек из нашего класса: Митя Котиков и Юра Глушков. Я знала, Митя дружил с Викой, а Юра был его другом.

Когда я вошла, все умолкли. Глядели на меня с испугом, будто сегодня в полдень умерла я сама, а не моя мать. Заботливый сосед Гриша потер нос и сказал как можно душевнее:

— Ты не волнуйся. Гроб я уже заказал.

Вика заплакала. Ребята посмотрели на Гришу неодобрительно. Гриша смутился. Полез в карман за папиросами. Предложил закурить ребятам. Ребята не отказались.

— Дай мне, — сказала я Грише.

— Еще чего! — вздрогнул Гриша. И нехорошо сморщился. — Брось дурить.

— Ерунда это, — уж с очень взрослой, отработанной уверенностью сказал Митя Котиков, которого в классе все ласково называли «толстенький». — Теперь курят и женщины и мужчины. Я точно знаю, в нашей школе девчонки курят.

— Не трепи, — возразила Вика, всхлипывая. — Если курят одна, две, зачем же говорить о всех?

— Дело не в количестве, а в самом факте. Факт же — сомнения у дискутирующих сторон не вызывает.

Отец у Мити Котикова был адвокат. Митя тоже мог заговорить кого угодно.

— Все-таки плохо, когда девчонка курит, — сказал Юра Глушков и пожал своими сутулыми плечами. — Некрасиво.

— Красиво, некрасиво... О чем разговор. — Митя оторвал кончик мундштука, протянул папиросу мне. — Кури, Наташа... Не слушай их. Это испорченные люди.

Думала, задохнусь, закашляюсь. Никогда же не курила в жизни. Однако дым выпустила столь лихо, что сосед Гриша даже почесал затылок от изумления.

Вика укоризненно прошептала:

— С ума сошла.

Я затянулась еще раз, оторвала кончик мундштука, как это минуту назад сделал Митя, и вернула папиросу. Сказала:

— Поеду в морг.

Гриша рассудительно возразил:

— В ночь не надо. Страшно тебе будет ночью. Завтра утром поедешь с Полиной Исааковной.

Юра Глушков не согласился:

— Там же мать ее. Мать...

— Страшно будет. Страшно, — повторил Гриша.

— Мы поедем вместе, — сказала Вика. И светлые ресницы ее заморгали часто-часто. Так бывало всегда, когда она нервничала.

— Товарищ говорит дело, — степенно и важно изрек Митя Котиков. Он, видимо, не знал, как зовут моего соседа. — Ничем вы не поможете, только наплачетесь. Да и, помыслив и взвесив, я вообще не уверен, что вас сегодня допустят к телу. Должно еще быть вскрытие.

— Какое вскрытие? — не поняла я.

— Обыкновенное. Предусмотренное законом. Ведь мама твоя скончалась внезапно.

— Да.

— А поскольку внезапно — вскрытие обязательно.

При тусклом свете кухонной лампочки, в синеве папиросного дыма, уплывающего вверх к давно небеленному потолку, «толстенький» Митя выглядел старше своих лет. И все слушали его как взрослого.

Гриша, не вынимая изо рта папиросы, кивал чуть ли не после каждого слова Мити, и пепел сыпался на лацкан темного пиджака, ложился там узкой, серой дорожкой. Юра Глушков, который никогда не казался мне особенно умным, внимал словам друга с пониманием, таким заметным и большим, как заголовок в стенной газете.

Школьную стенгазету выпускали мы вчетвером. Заголовки всегда писала я. Ребята требовали ярких и крупных заголовков. И рисунков они требовали ярких. Но с рисунками случалось много мороки. Хотелось выдать что-то интересное. А интересно получалось не всегда. Но последняя карикатура (газету вывесили вчера) кажется вышла удачная. Нарисовала двух пятиклассников-шестиклассников, тузящих друг друга на перемене, а рядом старшеклассника — дежурного по этажу. Старшеклассник с красной повязкой не уговаривает драчунов, он наводит порядок собственными кулаками. Под рисунком подпись: «Будем драться за искоренение драк в школе!»

Поймала себя на мысли: «Глупая я или бессердечная? Такое горе... А я думаю о рисунке в школьной газете... Это, наверное, мой последний рисунок для школы. Что мне теперь делать? Как жить?»

Вика сказала:

— Пойдем к нам. Мама просила привести тебя.

Вечер пришел с морозцем. Поскрипывал снегом, как неразношенные ботинки. Наряжались в радужные ожерелья, прихорашивались уличные фонари. С белым прищуром — хитро и завистливо посматривали окна...

Я видела улицу такой, какой видела всегда. В обычные дни. Когда горе не касалось меня. Когда все было просто и ясно. Я не понимала почему, но вечер не казался мне мрачным и печальным. Наоборот, я убеждалась, жизнь идет, продолжается. А смерть одного человека — это и много, и очень мало.

Гудели моторами автобусы, хлопали двери магазинов. У будок телефонов-автоматов люди ожидали своей очереди... И сколько я ни смотрела, переплеты оконных рам не напоминали мне могильных крестов, а улица дорогу на погост. Быть может, это было оттого, что я еще никогда никого не хоронила...

Квартира у Белых большая. Четыре комнаты. Ребята не пошли с нами. Остались возле окна на лестничной площадке. Митя пояснил:

— От нас пахнет табаком.

Предусмотрительный парень.

Мама Вики встретила нас в прихожей. Она, как и Вика, роста невысокого, светленькая и в веснушках. Обняла меня, вздохнула. Вышел папа из своего кабинета. Папа у Вики ученый, химик. Он всегда занят. И я видела его совсем редко. Он очень красивый, седой мужчина. И глаза у него... У Вики такие глаза — о них одним словом не скажешь: и доверчивые, и проницательные, и умные, и просто красивые...

Папа тоже вздохнул. Помог мне снять пальто. Потом он пригласил нас всех в кабинет. И без всяких вступлений (привык дорожить временем) сказал:

— Наташа, мы хотим, чтобы ты жила с нами. Мы давно знаем тебя, любим. И ты будешь у нас как родная дочь. Комната у Вики большая. Места вам хватит. Растите, учитесь. Если хочешь, мы можем оформить все официально. Стать твоими опекунами.

— Это не главное, — сказала Викина мама. — Пусть Наташа успокоится. Пусть знает: предложение наше — никакая не милость. Это лишь проявление тех чувств, которые мы к ней всегда питали.

Викина мама говорила так, будто меня здесь не было, будто она просила кого-то передать мне эти слова.

— Нет, — сказала я. — Большое спасибо. Я буду жить сама.

— Наташка, — у Вики навернулись слезы.

Все-таки они близко у нее лежат. «Слезы лежат». Мама так всегда говорила о плаксах. Викин папа сказал:

— Самостоятельность — очень важное качество в характере человека. Оно потом тебя может очень хорошо выручать в жизни. Но ведь ты еще ребенок, Наташа.

— У меня уже есть паспорт. В марте будет семнадцать.

— А школа? — тихо спросила Викина мама. — Поживи с нами полтора года. Окончи школу. Потом работай. Потом другое дело.

— Нет, — сказала я. — Хочу работать сейчас.

Викины родители не ожидали, что разговор со мной, их доброе, душевное предложение не найдет в моем сердце отклика, что я буду упрямо стоять на своем. Они были опечалены совершенно искренне. А Вика вообще заплакала и ушла из кабинета отца.

— Где ты хочешь работать? — спросил Викин папа.

— Я еще не думала.

— Могу устроить тебя лаборанткой в наш институт.

Но Викина мама возразила:

— Лаборанткой? Нет. Оклад все-таки очень мал. Нужно поискать.

— Нужно поискать, — согласился Викин папа. — Но самое лучшее не искать, а кончать школу. В конце концов, ты еще девочка. И если бы мама могла слышать наш разговор, она бы сказала тебе: оставайся с Викой.

Может быть, может быть... Но мама не могла слышать нашего разговора...

...Домой меня провожал Юра. Он произнес за всю дорогу две фразы.

Первую в начале пути:

— Разреши взять тебя под руку.