Анатолий Чмыхало - Три весны Страница 3

— Послушай. Вот.

Я парень. Я уже не мальчик,Каким бывал давным-давно.По вечерам мне чей-то пальчикПризывно стукает в окно.

Алеша слушал внимательно, с подчеркнутым интересом, чтобы не рассердить Костю. Попросил повторить, а когда Костя начал все снова, Алеша притопывал ногой, отмечая размер стиха. Но вот Костя умолк и вопросительно посмотрел в Алешины глаза. Конечно, он считал это четверостишие явной удачей.

— Знаешь, в общем-то хорошо. Вот только пальчик… Немного не того… Как бы тебе сказать..

— Тебе не нравится, так ведь? — сухо и резко прозвучал Костин басок, и широкие брови хмуро опустились на беспокойные глаза. — Ну и пусть! Только ты объясни, что не нравится. Должен же я знать.

— Почему не палец?

— Потому что пальчик. Это — символ любви, символ девичьей чистоты, — Костя взвинчивался, свирепел. — А до тебя не доходит? Или ты фасонишь?

— И почему-то стукает, а не стучит? А мужественность стиха, где она? Где?

— Так что же тогда хорошо? — стиснув крупные белые зубы, спросил Костя.

— Все остальное. Например, то, что ты парень.

Костю охватило бешенство. Он побледнел до кончиков оттопыренных, как лопухи, ушей.

— Ты профан в поэзии! — прокричал он и отвернулся.

Алеша ничего не ответил. Он думал о Костиных ушах.

Ведь любит же его Влада и такого. А у самой Влады уши крохотные, как пуговицы, и розовые. А у Алеши совсем нормальные, но его никто не любит.

Он написал бы такое же стихотворение, он сказал бы девушке такие искренние, пламенные слова! Но девушки, все девушки в классе не замечают его, не принимают всерьез. Какой он для них парень!..

— Ты помнишь, Костя, блоковское: «у дверей шептались вассалы: королева, королева больна»?

И Костя, чтобы замять разговор о пальчиках, ответил:

— Это же — вещь!

Он вдруг спохватился. И заспешил, забегал из угла в угол. Рывком надел на себя майку, брюки, на скорую руку зашнуровал нечищенные ботинки.

— Подожди! — и, опрокинув табуретку, опрометью бросился в сени. — Мне надо в школу, совсем забыл!

И Алеша тут же увидел в распахнутое окно, как Костя вприпрыжку выкатил велосипед за калитку, ловко, одною рукой перекинул его через арык. И вот уже резко нажал на педали. Вспыхнули на повороте ободья колес и покатились, как два больших солнца, слегка подпрыгивая на булыжниках мостовой.

Алеша догадался, что это Костя помчался на улицу Дзержинского, где у заветного Владиного дома он встречался с нею, а чаще с долговязым Ильей Тумановым, который тоже ездил сюда.

В классе было тихо. Слышалось лишь, как по доске негромко постукивал мелок. Математик Иван Сидорович, сутулый толстяк со скуластым лицом, что-то быстро писал. У него на уроках всегда было тихо. Его боялись. Он молчал-молчал, а потом вдруг взрывался. Но не это пугало ребят. Их пугала его сникшая фигура, когда Иван Сидорович брал свою тяжелую трость и, прихрамывая, выходил из класса. Класс замирал в безотчетной тревоге, и оцепенение продолжалось долгие минуты.

Мелок постукивал. Рядом с Алешей, близоруко щурясь, сидел Костя. Он, как завороженный, неотрывно смотрел на доску. Когда объясняли материал, Костя не отвлекался. Именно за прилежание и любили его учителя. Как будто в жизни быть смирным, прилежным и слушаться старших — самое главное. Смешно!

Алеша совсем не видел, что писал на доске математик. Алеша украдкой поглядывал на красивый, словно выточенный, профиль Влады. Брови вразлет, небольшой тонкий нос, милое лицо. Да, Пушкин понимал толк в девушках! Он рисовал что-то похожее.

И тут же Алеша подумал, что этот вот нос брезгливо дергался, когда Владе что-нибудь не нравилось в людях. И еще представлял Алеша снисходительную полуулыбку Влады, с которой она обычно разговаривала с одноклассниками. Говорила и не в шутку и не всерьез.

Жизнь баловала Владу. Каждое лето она уезжала на Черное море вместе со своим отцом. А потом жаловалась подругам на плохую погоду в Сочи, на духоту в поездах и дальнюю дорогу.

Многие парни и девушки, что жили в центре города, держались особняком.

Шанхайские ребята дружили своей компанией.

Но были и исключения. Васька Панков, например, жил рядом со школой, а больше водился с шанхайцами. Был он первым хулиганом, гонял голубей.

А Костя Воробьев был принят и там и тут. Как-никак, учился хорошо, у него списывали все.

И совершеннейшей шантрапой считали и та и другая группы Митьку Кучера и Саньку Дугина, второгодников, «женихов».

«А гордиться Владе нечем, — думал Алеша. — Ну что она? Капризная девчонка, любит, чтобы за ней ухаживали, чтобы все считали ее умной! Говорят, даже дневник ведет. И пусть ведет. А Костя дурак, вбил себе в голову, что он Ромео. Конечно, это же необыкновенно, поэтично. И еще у Влады красивая шея…».

— Колобов, к доске, — угрожающе проговорил математик.

Алеша ошалело вскочил. Гулко ударило сердце, предчувствуя провал. На доске — ни одного знака, все стер Иван Сидорович. Математик нарочно вызвал Алешу, он заметил, что Алеша не слушает урока.

— Я… я нездоров… У меня болит голова…

Костя предательски хмыкнул. Уж очень любит показать свою порядочность. Мол, я совсем не такой. А что в том толку!

— Когда болеют, идут к врачу, — серьезно сказал математик, не сводя с Алеши тяжелого, осуждающего взгляда.

— У него воспаление хитрости! — выкрикнул вечный двоечник Сема Ротштейн.

— У меня кружится голова, — повторил Алеша. — Разрешите выйти?

— Не разрешаю. Ставлю «плохо» в журнал. Принесешь справку о болезни — вернемся к нашему разговору, — сказал математик.

Алеша сел. Его грызла обида. Ему ли объяснять, что это из-за Костиного смешка и Семиного выкрика он получил «плохо»! Ну Сема есть Сема. А Костя? И еще хочет, чтобы Алеша дружил с ним! Вот ни за что на свете! И сегодня спланует, сейчас же, на зло всем.

Но следующий урок литературы. Его ведет классный руководитель десятого «А» Лариса Федоровна. Она сердится. Значит, надо высидеть литературу.

На перемене Алеша не вышел из класса. С ним остался Ванек. Он назвал математика требухой и посочувствовал Алеше. Он даже согласился бы получить «плохо» за компанию. Одним больше, одним меньше — не все ли равно!

— А мы Косте все припомним, — сказал Ванек. — Вот если бы темную ему устроить, а? Да ведь вызовут родителей, шум будет. Тоже мне — учком!

— Отстань ты! — сердито отмахнулся Алеша.

Ванек недовольно засопел, хлопнул крышкой парты и направился в коридор. У двери он на секунду задержался и посмотрел на друга с укором.

Вечерело. На ровном, как стрела, проспекте зажглись фонари. Ребята шагали по проезжей части улицы, и Алеша (в который уж раз) наблюдал, как их тени то удлинялись, то исчезали совсем, то быстро убегали назад, словно играя в прятки. А Васька Панков курил подобранный в пути «бычок» и говорил:

— Огольцы идут в летчики. Завтра на комиссию.

— Кто?

— Весь класс. Разве не слышал?

— А кого берут? — спросил Алеша.

— Повертят тебя на стуле, потом заставят идти по одной плашке. Как лунатика. Выдюжишь — твое счастье. Да чтоб полных семнадцать было.

— А мне будет только осенью, — разочарованно протянул Алеша и его загоревшиеся было глаза погасли.

— Это ничего, — сказал Васька. — Приноси метрику, обтяпаем. Хлоркой выведем.

— А если испортим? — скорее с надеждой, чем со страхом спросил Алеша.

— Новую запросишь оттуда, где родился. Они высылают. Да ты что? Да не бойсь. У меня есть дяхан, он даже печати подделывает. Получается натурально.

— Я принесу, — радостно волнуясь, пообещал Алеша. — А если спросят паспорт?

— Скажешь, что потерял. А уедем в училище, и экзамены сдавать не надо. Будем летчиками в одной эскадрилье. Голубые фуражки, голубые петлицы — шикарно! Завидовать нам все станут!

Алеша проводил Ваську. Когда прощался, задержал крепкую, как камень, руку Васьки и спросил:

— Как же тогда со спектаклем?

В школе к Первому мая готовили чеховского «Медведя», и в постановке были заняты Алеша и Васька. Роли давно выучили, все было на мази. И вдруг ребята уедут. Да это же предательство! Нехорошо получится.

— А что нам? Нас призывают, — как уже о решенном деле, равнодушно сказал Васька. — Может, к Первому мая мы будем уже там, — он вскинул глаза к пролегшей между вершинками тополей узкой дорожке неба.

— Ты думаешь?

— Иначе ехать не стоит. Иначе какой толк?

Дома Алеша, забросив учебники подальше, думал о небе.

И оно виделось ему все в огненных спиралях и крупных, таинственных звездах. Время от времени небо резали косые и острые лучи прожекторов. А самолеты шли и шли целыми армадами, может, в Арктику, может, в Испанию, в жаркую, объятую пожарами Абиссинию. А в самолетах сидели дюжие, плечистые летчики, почти такие же, как Васька, как Алеша. И метрики у многих, может, тоже были обесцвечены хлоркой, потому что везде придираются комиссии.