Пантелеймон Романов - Сборник рассказов Страница 3

После этого Федор Иваныч послал купить подсолнушников.

Но все равно дело от этого почти не изменилось. Он по–прежнему ходил целый день по комнате, томился и не знал, куда себя деть.

Однажды, походив так, Федор Иваныч поправил завернувшийся лист у цветка на окне, потом вздохнул и позвал кухарку.

— Марья! Пойди сюда! — крикнул он.

Марья ходила, вечно высоко подоткнув со всех сторон сарафан. Она отличалась особенно толстыми ногами и такими же "благодатями", как называл дьякон. И Федор Иваныч (грешный человек) иногда, сидя у письменного стола за перепиской мертвых, смотрел украдкой на ноги Марьи, когда она развешивала белье в саду (ноги у нее были видны чуть не выше колен), — смотрел и, усмехаясь, покачивал головой.

"Вот уж дьякон ни за что бы не утерпел", — думал Федор Иваныч. У самого же у него была на этот счет некоторая робость и нерешительность. Он только шутил с нею.

— Ты что сегодня готовила? — спросил Федор Иваныч, когда Марья остановилась в дверях и одернула бок сарафана.

— Уху, — сказала Марья сиплым, тяжелым голосом, точно ей приходилось делать огромное усилие для того, чтобы выдавить этот звук из себя.

— Ты перцу, небось, навалила туда, бог знает сколько? — сказал как–то осторожно Федор Иваныч, точно с волнением ожидая ответа.

— Клала, — сказала неопределенно Марья.

— Ну вот! А я болен, и мне нельзя с перцем есть.

— Я его пойду выловлю, — сказала угрюмо и недовольно Марья, не глядя на хозяина.

— Зачем, зачем выловить! — крикнул с испуганной поспешностью хозяин, — тебе, дуре, скажи только, ты уж и обрадовалась. Теперь уж дело сделано, раньше бы заботилась и думала о здоровье отца духовного. А то пойдешь грязными лапами по кастрюле лазить.

Марья спрятала под фартук руки.

— То–то вот… А селедку очистила?..

— Хозяйка не велела; она говорит — вам нельзя.

Федор Иваныч подумал.

— Нельзя… Гм, отчего же мне нельзя? Что же я, по–твоему, — мальчик, сам не могу рассудить, что мне можно и чего нельзя? Это еще что за опекуны такие!

— Я не знаю, мне все равно, — очистить, так очистить.

Федор Иваныч не слушал ее и думал.

— А ты не говори ей про селедку. Очисть, а не говори.

— Что ж не говорить–то, — сказала Марья, — за обедом все равно вместе будем сидеть, она и отнимет.

— Да, это, пожалуй, верно. А больше ничего нет?

— Каша… — сказала Марья и поперхнулась.

— Каша!.. — передразнил ее хозяин. — А нет того, чтобы еще что–нибудь приготовить. Должно быть, тебе н_е_к_о_г_д_а? — сказал он вдруг, иронически посмотрев на нее, и даже упер руку в бок и погладил бороду, лукавыми, пытливыми глазами глядя на Марью. — Должно быть, все у ворот стоишь да с кавалерами переглядываешься?

— Я не переглядываюсь, — сказала угрюмо Марья и при этом завернула нос к двери.

— Э! Постой, постой! — сказал поспешно Федор Иваныч, — куда же ты заспешила так сразу? Мне еще нужно сказать…

И Федор Иваныч все так же лукаво глядел на нее.

— Я, брат, видел, как ты с каким–то трубочистом целовалась, вон и пятно на щеке.

Марья сначала покраснела каким–то бурым цветом, как кирпич, когда на него плеснут водой, потом потянула грязный фартук к глазам, и Федор Иваныч явственно услышал странные звуки, как будто шедшие откуда–то с противоположной стороны, точно тронулась давно немазанная водовозка.

— Чего же ты? — сказал он, струсив.

— А что же вы плетете… это я около печки… заступиться некому, вот и…

Федор Иваныч, по натуре ненаходчивый, совсем растерялся.

— Ну, будет, будет, пойди–ка лучше поищи у меня, — сказал он, зная по опыту, чем успокоить и задобрить Марью, а кстати, и самому провести время до обеда и не думать о прежнем.

Искание, и прежде практиковавшееся, не было необходимостью; оно применялось не вследствие нечистоты о. Федора, потому что жена все–таки изредка гоняла его в баню, а под большие праздники сама мыла ему голову.

В данное время оно заменяло его прежнее, теперь отсутствующее содержание личной жизни.

— А может быть, тебе некогда искать? — сказал Федор Иваныч, когда голова его уже лежала на толстых коленях Марьи.

— Нет, ничего, поищу.

Трудно сказать, почему, но видно было, что ей это занятие доставляет еще большее удовольствие, чем самому отцу Федору. И когда к ней приходили в гости ее подруги, они всегда располагались в саду под яблонями и по очереди доставляли это удовольствие друг другу.

По закрытым глазам Федора Иваныча, завешенным распустившимися длинными волосами, можно было подумать, что он спит, но это была только легкая дремота от приятности ощущения.

Потом Марья ушла, и он опять остался один.

VI

Когда принималось решение переменить правление, взять все в свои руки и с корнем уничтожить содержание старой жизни, то результаты от этой перемены ожидались скорые и проявление их эффектное.

Но прошло уже шесть дней каких–то, в сущности, нелепых самоистязаний, а эффектных результатов не было: Федор Иваныч пробовал ноги, живот и, уныло разводя руками, говорил, что никакой пользы нет, только напрасно себя мучить.

Правда, опухоль под глазами уменьшилась, и лицо стало не так нездорово, но Федору Иванычу казалось даже оскорбительным после такого напряжения и подвига класть в счет эту мелочь, то есть так дешево торговать подвигами. Ему даже нарочно хотелось найти какие–нибудь отрицательные признаки нового режима и тем совсем обесценить его.

"Ну, конечно, нисколько не лучше, — говорил презрительно–безнадёжным тоном Федор Иваныч, как будто он так и ожидал, что ничего путного от этого режима не выйдет. — И незачем было так круто менять, надо было постепенно, тогда организм и привык бы, а то вот…"

Он не знал еще, что вот, но, подумав, сказал:

"Даже и повредить себе так можно. Притом ведь Владимир Карлович запрещал мне пить настойку, водку, а церковное вино — не водка. Да и все это пустяки, чушь! — крикнул он вдруг, раздражаясь. — Как умереть, так все равно умрешь, и никакие тебе режимы не помогут".

Он говорил это таким тоном, как будто возмутился, наконец, против того насилия, которое кто–то производил над ним, и втиснул его черт знает в какие рамочки, где и повернуться свободно нельзя.

— Не желаю я, вот вами все, — сказал он. — Шутки, какие, подумаешь! Молоды еще учить, у меня уж седина показывается, я вам не мальчик, поэтому — позвольте вас покорнейше поблагодарить, а от учения отказаться.

И он в волнении прошелся по комнате.

Но по природе своей Федор Иваныч был не так храбр и решителен, и этими разговорами с самим собой только хотел разжечь себя, набраться храбрости, настроить себя на бунт против кого–то и против их вторжений в его частную жизнь.

Он с озлоблением разрушил им самим построенное здание.

"Рано еще самовольничать–то! Своим разумом жить! Ему только дай волю, и сам не заметишь, как угодишь чертям на окрошку. Мало ли таких–то молодцов, Ариев да Толстых, которые загордились, — вот и… пропали, — сказал он, подумав. — Ему, этому разуму своему, только позволь распоряжаться, встать на первое место, сразу и осатанеешь от гордости. Разум, разум, — прибавил он раздраженно, — все это только грубое, материальное, что руками попробовать можно, вот тут и разум. Это материалистам по вкусу, а нам — и думать–то об этом стыдно".

Так говорил Федор Иваныч, все более и более разжигая себя на бунт и действительно все более и более раздражаясь. В скором времени произошел и бунт.

Сначала в церкви он выпил церковного вина больше, чем следует, так что дьякон, заглянув после него в святую чашу, только посвистал и продолжительно посмотрел на о. Федора, А тот углубился в молитву по книжке и ни разу не взглянул в сторону дьякона.

Придя домой, Федор Иваныч чувствовал в желудке знакомую приятную теплоту от выпитого вина, и прежняя храбрость и возмущение еще более подогрелись и укрепились.

Он решительно подошел к буфету, резко растворил дверцы, как бы этим подчеркивая, что он и не думает скрывать своего образа действий, налил себе самую большую рюмку, с ядовитой медлительностью намазал кусок белого хлеба икрой и зачем–то даже густо посыпал его перцем.

"Я не мальчик, — говорил он, — слава богу, пятый десяток идет, могу жить самостоятельно. Да теперь и все равно: ведь я выпил церковного вина, а это тот же спиртной напиток, что и водка. А раз уж половина нарушена, за остальное нечего держаться".

Сказав это, он спокойно и твердо выпил рюмку настойки и, закусывая на ходу икрой, пошел опять к своему окну с таким спокойным видом, как будто то, что он сейчас поборол, досталось ему шутя, точно огромность его внутренней силы и не дала ему почувствовать никакого напряжения в борьбе с навязанным ему новым порядком жизни.

Около окна каждый раз изо дня в день происходила одна и та же сцена. Часов в десять утра на улице раздавался пьяный, горланящий голос. Это был Васька–пьяница. Он ходил босиком, в рваных штанах, причем одна штанина, висевшая бахромой, едва доходила до колена. А картуз был весь в дырочках, откуда торчала какая–то дрянь вроде хлопьев.