Александр Поповский - Человеку жить долго Страница 3

— Не требуй от меня невозможного, — с театральной интонацией и драматическим жестом проговорил Арон Вульфович. — Я на положении беспаспортного, ни один город не окажет мне гостеприимства. Оседлость предполагает свое жилище, а у меня его нет. В лучшем случае я располагаюсь под чужим кровом. Без этой сомнительной оседлости на работу не берут. Скажи мне кто-нибудь, что в Минске или Пинске меня ждет квартира, я поеду туда… Какая цена человеку, не имеющему собственного угла?

Ни комическая мина, ни лукавый огонек в глазах не смогли затмить скорбного звучания голоса. Неуверенный и грустный, он поведал, что не Арон Вульфович, а другие повинны в его блуждании по свету.

— Ты напрасно оставил дом и город после смерти Бэллы, — сказал Свиридов и тут же пожалел, что затронул мучительную для друга тему. Укоризненный взгляд жены запоздал, фразу пришлось докончить: — Я понимаю, тебе было больно, твоя жена была человеком редкой души, но бросить дом и друзей, уехать на целых пять лет было крайне неосмотрительно.

Самсон Данилович хрустнул пальцами — знак его недовольства собой — и виновато взглянул на жену.

— Мне было тогда не до расчетов, — со вздохом произнес Каминский. — Надо иметь мужество вместе с горем хоронить и радости, отказаться от всего, потому что в жизни ничто уже не понадобится.

Разговор принимал невеселый оборот, и хозяйка дома поспешила вмешаться:

— Не сердись на него, Арон, — проговорила она, бросая сочувственный взгляд на гостя и осуждающий — на мужа, — он и сам не рад тому, что сказал. В твоем состоянии я поступила бы так же — бросила бы все и сбежала на край света.

— И я, — горячо поддержала ее дочь, — сломала и сожгла бы все близкое, дорогое и исчезла бы навсегда.

Арон Вульфович причмокнул губами и, растроганный, отвесил девушке поклон.

— Спасибо за сочувствие, но все-таки жечь и ломать не стоит. Не нам, так другим пригодится…

Чтобы прекратить неприятную беседу, профессор взял под руку гостя и увел к себе в кабинет.

В небольшом тесном кабинете, увешанном портретами ученых, уставленном дубовыми книжными шкафами и тяжелыми резными этажерками, друзья сели возле огромного старинного письменного стола и возобновили беседу.

— Знакома тебе эта картина? — указывая в окно, спросил профессор. — Припоминаешь или забыл?

За окном лежал крошечный квадрат, вымощенный каменными плитами и огражденный ветхим забором. За покосившимся сараем была видна улица — унылый ряд деревянных домов. Серые, некрашеные, но с огромными окнами и ставнями, которые служили как бы укором, «куцым окнам в частых переплетах».

— Там прежде стоял дубовый частокол, — указывая на левый угол двора, продолжал профессор, — ты перелезал через него. Отец Бэллы не любил тебя, не называл иначе как шалопаем и уверял, что ты скверно кончишь…

Арон Вульфович глядел в окно, теребил седеющую шевелюру и улыбался.

— Пророчество не сбылось, старик слишком поспешил с заключением, а забор все-таки дорого мне обошелся: я сломал ногу… Что поделаешь, любовь, говорят, требует жертв.

— Бэлла стоила того, чтобы ее любили, — участливо проговорила вошедшая Анна Ильинична, — ты не должен жалеть о том, что случилось. Если бы не это несчастье, вы не поженились бы, ее родители тогда сразу же уступили.

Хозяйка дома нарушила запрет, который сама же установила. Наступило неловкое молчание. Гость не спешил с ответом, а смущенные хозяева не решались продолжать разговор.

— А ведь отец Бэллы и тебя, Самсон, не любил, — пересилив горечь воспоминаний, сказал Каминский. — Он называл тебя «недотрогой», «фантазером» и не понимал, как могу я с тобой дружить. Все, как видишь, запоминается, и хорошее и плохое, хотя прошло много лет… Да, я чуть не забыл, сегодня, кажется, день твоего рождения… Сколько же тебе, неужели шестьдесят? Ну да, ведь ты на два года старше меня… Дай, я по этому случаю тебя поцелую.

Они нежно обнялись и расцеловались.

Анна Ильинична смотрела на них и думала о муже. В последние годы он заметно постарел, все чаще засыпает за книгой и микроскопом, жалуется, что ему трудно на чем-нибудь сосредоточиться. Малейшее волнение надолго выводит его из равновесия, после чего он с трудом приходит в себя. По сравнению с ним Арон выглядит крепышом. Она любила мужа, и бодрый вид Каминского невольно вызвал у нее чувство, похожее на зависть.

— А где ты этого рыбовода Попова подцепил? — вспомнив недавний разговор за столом, рассмеялся Каминский. — Ты по-прежнему завязываешь знакомства на улице и всему, что ни скажут, веришь? Я так и подумал, когда выслушал сказку о рыболове, который по милости кита разбогател на сельдях… Ты послушала бы, Анна, что он рассказывал о цыгане. Тот, оказывается, раскрыл ему тайну, как скверную лошадь выдавать за хорошую. Оказывается, достаточно напоить ее водкой. Возбужденная, она по стоит на месте и несется, как ошалелая.

Свиридов улыбался. Ему нравились эти знакомства в автобусах, трамваях и с многочисленными посетителями ботанического сада, где он ведет научную работу… Ему приятны встречи с людьми различных профессий, интересны беседы с ними. Ни в одной книге того не прочтешь, что они знают. Не будь этих знакомств, он многого, вероятно, не знал бы. Он рассказывает об этих людях жене, и ей они тоже кажутся интересными.

— Вообрази такой случай, Арон. Из окна моей теплицы в ботаническом саду я вижу частенько молодую пару, видимо мужа и жену. Они садятся на велосипед, увешанный свертками и корзинками, он у руля, она на раме, и уезжают. Время рабочее, куда их несет? Вышел я как-то и спрашиваю: «Разрешите узнать, куда держите путь?» — «На охоту», — отвечает он. «Без ружья?» — «Ружье, — говорит его спутница, — у нас на месте припрятано». Разговорились, и чего только я не узнал! Ты поверишь, что беляк, настигнутый хищником, ложится на спину и отбивается лапами? Выходит, что заяц не так уж труслив и до последней минуты не сдается. Ведь нечто подобное бывает и с нами: сколько людей, беспомощных с виду, на войне оказались героями! Разберись, где граница слабости и силы. Или вот еще другое. Молодая утка в минуты опасности по привычке прячется и ныряет, забыв, что у нее крылья… Есть ведь и люди такие: им бы только крыльями взмахнуть, до неба взовьются, а они в щелку забились, молчат…

Анна Ильинична смотрит на мужа и вспоминает, каким он был, когда они встретились впервые. Невысокий, но стройный, черноволосый, с серыми, отливающими зеленоватым блеском глазами. Он был узок в плечах и необыкновенно худ. Милая, добрая улыбка очень шла к его смуглому лицу. Он и сейчас ей кажется таким, только виски побелели и поблекли глаза. Очки и микроскоп истомили их, и взгляд стал рассеянным, усталым. Как много значит выражение глаз! Муж кажется ей порой растерянным, беспомощным. В прошлом он каждый год отправлялся в экспедицию, бывал в Средней Азии, Сибири, на Урале и возвращался окрепшим и загорелым. Загар оставался до следующей весны. Последние десять лет он никуда не ездит, все время проводит в лаборатории или у себя в кабинете. Загар давно сошел, зной и холод не обжигают больше лица, и оно поблекло. Эту бледность теперь ничто не изменит: ни ветер, ни солнце, ни зной.

Арон Вульфович все еще смеется, наивность друга смешит его: профессор упрям и легковерен, как дитя. Анна Ильинична готова с этим согласиться.

— Совсем недавно он завел знакомство с пастухами, — рассказывает она, — и мои знания об овцах значительно пополнились. Я узнала, что овцы близоруки, а козы — дальнозоркие поводыри. Именно поэтому их ставят впереди овечьего стада… Узнала я также, что есть такой овод, который впрыскивает семена своего будущего потомства в ноздри овцы. При виде его испуганные животные топают ногами, сбиваются в кучу и пригибают головы к земле…

Она не осуждает его, наоборот, ей всегда это нравилось в нем. Надо же быть таким жадным к жизни! Все его занимает и волнует. Ничто из услышанного не пропадет, все пригодится. На лекциях он не забудет рассказать студентам о козах и овцах, о беляке и оводе…

«Да, он все такой же, — нежно поглядывая на мужа, продолжает она размышлять, — нисколько не изменился. Ему по-прежнему некогда, нет свободной минуты, впереди великая цель, ей одной принадлежит его жизнь. Во имя этой цели он, уезжая в санаторий, прячет в чемодан микроскоп и даже мольберт. Там его, конечно, разоружают, и он, вернувшись домой, дает себе слово никогда в этот санаторий не ездить. И в гостях он не остается без дела — осмотрит книги в шкафах сверху донизу, переберет фотографии, зарисовки, заглянет в чужие рукописи… И гулять ему некогда. Года два занимал его испанский язык, лет пять — скандинавские, а сейчас он изучает японский… «Не люблю, — говорит, — чужих переводов, в них ошибок тьма…»

Обменявшись с мужем нежной улыбкой, она деловой скороговоркой закончила: