Виктор Авдеев - Гурты на дорогах Страница 3

— В чем дело, рабочий класс и трудовое крестьянство? — спросил он доярок.

— Вот, Олэксынька, сидим у моря и дожидаем погоды.

— Боимся, что закиснем тут, как то молоко, что не успеваем сепарировать.

— Извиняюсь: а как это понимать?

Ему сообщили, что с переправой дело обстоит неважно.

— Так вы и зажурились? — весело сказал Упеник. — Поручите это дело мне. Я буду полпредом от «Червонного Херсонца», не имеете против, Осип Егорыч? Молчите? Ну, это, так сказать, знак соглашательства. Христя, прими шефство над конями, — и, небрежным жестом передав вожжи, он тут же пошел к берегу, словно для этого приехал.

— Мальчик — что червончик, — восхищенно сказала одна из доярок.

— Да-а, — согласилась Марина Георгиевна. — Парубок умеет добиваться своего. Вот будет муж, а?

Она с улыбкой посмотрела на Галю, полуобняла ее за талию.

IV

Со степи все подтягивались передовые гурты «Червонного Херсонца». Беспрерывно гудя клаксонами, подплыли два запыленных автобуса с красными крестами: из-за полуспущенных занавесей виднелись раненые. Перед санитарными машинами все расступились. Подошел незнакомый колхоз с тракторами, молотилкой; подъехали подводы с беженцами. Вновь прибывшие теснились к барже, к парому, рвались на тот берег, ругали переправу и областное начальство: всем казалось, что стоит лишь попасть за Днепр, и они будут спасены.

Перед сумерками с пристани вернулся Олэкса Упеник и объявил:

— Сейчас переправляется худоба колхоза Франко, а следующий черед наш. Можете, Осип Егорыч, подавать команду и собираться. А с вас, дивчата, магарыч в мою пользу.

Это показалось невероятным. Заведующего снабжением обступили, наперебой стали расспрашивать.

— Чего ж тут особенного? — улыбнулся он.

— Ну, ну, не задавайся, рассказывай.

— Как все дела делаются? — просто продолжал Упеник. — Один обратился, другой согласился. Сперва, понятно, комендант и слушать меня не захотел, но я ему опять вполне вежливо: «Вы что, заболеете, если я вам сообщу два слова? А может быть, вы с них поправитесь». Тут он и свернул топ. «Приходите до меня в будку». Ну, там мы сразу и поладили: двух овечек и полтыщи деньгами. Он было заломил в квадратном размере, да со мной шибко не разойдешься. В общем, друзья, гроши на стол — и душа на простор!

Теперь херсонцы повернулись к Веревкину. Старший зоотехник, слушавший разговор с невозмутимым видом, буркнул:

— Оставим эти пустяки.

Оживление сразу утихло.

— Отчего ж? — спросил Упеник спокойно, даже почти весело. — Что скот государственный? И мое такое ж мнение, — он выдержал паузу. — Однако, Осип Егорыч, вам известно, что немец находится не за кавказскими хребтами. Ведь для танков шестьдесят-восемьдесят километров — это пустяк с довеском. По-моему, Осип Егорыч, советский хозяйственник должен быть гибкий, как лозина, а не сидеть вроде горошины в консервной банке. Что выгодней для государства: потерять три тысячи голов скота или отдать пару захудалых овечек, которые, глядишь, и сами по дороге сдохнут? А полтыщи монет? Да мы их на молоке покроем.

Веревкин лишь посапывал.

— А в общем, как желаете, — сказал завснабом, и усмешечка залегла в углу его тонких губ. — Мое дело петушиное: прокукарекал, а там хоть не рассветай. Я ведь лицо не подотчетное, просто для табора хотел… Если ж прищемит хвост, Днипро и вплавь перемахну.

Из толпы вдруг выдвинулась Христя Невенченко; маленький рот ее подергивался, щеки побелели, она заговорила, срываясь на шепот, видимо, с трудом сдерживая себя:

— Да чи вы шутите, Осип Егорыч. Я в Рудавицах бросила не две овечки, хату новую бросила, сад в сорок два корня, амбар с хлебом. У меня один сальный кабан девять пудов весил, нехай немец им подавится! Мне всего нажитого не жалко, абы не остаться на посмеяние ему, проклятому. Или мне гестапы не попомнят Мыколу, что на фронте в зенитчиках воюет? Вместе с дытыной загубят. А вы какие-то там гроши, пятьсот чи сколько, для народа жалеете. Да мы их сами соберем, на человека, небось, и по трешнице не упадет.

Галя Озаренко внимательно прислушивалась к спору. Она была довольна, что рабочие насели на Веревкина, но ей стал противен разговор о взятке. Обращаясь к доярке, она сказала:

— Мои только три рубля не считайте. Я лучше всю зарплату в Днипро выкину, чем дам хоть копейку этому жулику с переправы.

Христю, как ветром, повернуло к ней:

— И вам душа дешевле гроша?

Готова была вспыхнуть ссора. И тогда, наконец, вмешался Веревкин:

— Что попусту толковать? Сейчас главный здесь Козуб: я заступлю лишь на той стороне Днепра. Можете обождать его до завтра? Притом, ведь никто еще нашу очередь не отнимает, — Веревкин спокойно обвел глазами херсонцев. — Но если бы решал только я, то, конечно, ни овечек, ни денег коменданту не дал бы… Какая разница для государства, захватит немец гурты «Червонного Херсонца» или колхоза «День урожая»? Не те же советские люди, не тот же убыток? Конечно, дурно, что тебя несправедливо оттирают. Но если что делать — это помочь переправе работать бесперебойно, без простоя: вот на этом мы действительно можем выиграть время.

И словно утомленный длинной речью, Веревкин медленно поехал к задним гуртам. За своей спиной он услышал, как седоусый гуртоправ дед Рындя говорил доярке:

— Заспокойся, Христино, заспокойся. Егорыч правильно обсудил: перед каждой гадиной нечего на дудке играть.

Трясясь на мерине по пыльной дороге, Веревкин подумал: что бы он сделал, если бы германские армии и впрямь прорвали фронт? Ведь это вполне возможно.

И тут же без колебания ответил: погнал бы скот вплавь: какой спасется — добру, а какой утонет — тот хоть немцу не достанется.

V

Гурты «Червонного Херсонца» стали табором за селом. Едва спустилась ночь, весь огромный лагерь наполнился тревожными слухами: одни говорили, будто Немцы прорвали фронт и к рассвету будут здесь; другие — что выброшен десант для захвата переправы; третьи «видели», как «юнкерсы» разбомбили ближний город Берислав, хотя взрывов никто не слышал. Люди волновались, не спали. Больше всего пугало мутное багровое пламя, возникшее далеко в черноте ночи: видно, немецкие «ассы» подожгли какое-то село или хутор. А утром старший гуртоправ Илья Гаркуша доложил Веревкину, что сбежали три доярки и чабан, очередь совсем не двигается: комендант пропускает кого хочет, а теперь и список потерял.

Только к полудню приехал на своей тачанке Козуб (все легковые и грузовые автомашины совхоза забрали в армию).

— Что носы повесили? — громко поздоровался он с людьми. — То ж пускай галки делают. А мы должны лицо держать твердо. Мы теперь не кто-нибудь — те ж трудовые солдаты. — Узнав, как обстоят дела, он долго не раздумывал. — А ну, пойдемте на берег, — и, решительно размахивая широко расставленными руками, первый двинулся к спуску.

Далеко, на той, «обетованной», стороне огромной реки, знойное небо казалось мутным, песчаный берег и серо-лиловый вербняк выступали, как из тумана. Над ослепительной водной ширью носились мартыны, тучей висели оводы. Скота на кремнистом берегу осталось ужа значительно меньше. Зато и огромную баржу и моторный паром заняла разбитая батарея, шедшая в тыл на переформирование. Орудийная прислуга грузила тягачи, пушки, машины, какие-то ящики. Возле них в понурой позе безнадежно ожидающих стояли пять-шесть человек: вероятно, председатели колхозов.

Козуб отыскал командира — одутловатого, черного от пыли здоровяка — и попросил помочь переправить скот.

— А еще чего? — сказал командир, странно тараща глаза и стараясь не моргать. — Может, желаете мороженого — освежиться?

Козуб улыбнулся. При улыбке губы его вытягивались вперед, толстое лицо покрывалось складками, глазки теплели, и, глядя, как этот огромный, мощный человек вдруг становится добродушным, невольно хотелось сделать ему что-нибудь приятное.

Но командир не стал его слушать: видно, ему уж надоели с такими просьбами. Козуб, однако, не унимался.

— Ведь четвертые сутки скотина томится, — продолжал он. — Овод проклятый замучил, корма округ на десять километров вытоптали. Ведь скот-то не наш, — государственный.

Командир неожиданно рассердился.

— А я что, частный? — закричал он. Глаза его сердито округлились. — Если все время будут мешать работе армии, кто вас защитит?

— Это правильно. Но одними снарядами воевать нельзя. Небось, бойцы и мясца захотят? А убоинку, масло, хлеб, овощ кто даст фронту? Мы. Вот у меня сейчас две овцы захромали, я их тут в селе сдам государству: берите, только документ оформим. Ну что, если немец напрет? Вы хоть из орудий можете отбиваться, а мы? Бычьими хвостами?

— Философствуете, — вяло пробормотал командир к опять стал таращить глаза.