Сергей Снегов - В поисках пути Страница 3

— Не та, — согласился Красильников. — Но и полчаса — срок немалый.

Они остановились посредине цеха. Перед ними поднимались многоэтажные, окутанные пеленой пылевого тумана, излучающие жару обжиговые печи. Внизу мерно гудели приземистые вентиляторы, нагнетавшие охлаждающий воздух в центральную трубу, где вращался вертикальный вал. Одна площадка за другой карабкались в высоту, последняя терялась под крышей. Раскаленный огарок ссыпался в холодильник, здесь его должны были доводить до нормальной температуры, потом загружать в кюбеля — похожие на грушу бочки с закрывающимися отверстиями. Красильников видел, что огарок не успевает остывать в холодильнике — мостовой кран пронес заполненный кюбель, от него хлынула волна жара. «Печи перегружены», — оценил положение Красильников и тут же подумал, что сам он явился сюда, чтоб нагрузить их еще больше.

— Идем! — потребовал Прохоров. — Что ты киваешь головой, как китайский болванчик? Удивляет температура? Дальше увидишь не то!

Красильников подошел к топке, посмотрел на уголь, сложенный аккуратной горкой на площадке, толкнул горку ногой. Уголь был как уголь — величиной с орех, сухой, блестящий, его подхватывал шнек и уносил в недра топки. В трубах гудел и напевал однообразную звучную мелодию воздух, вдуваемый под колосники. Красильников приставил ухо к трубе, вслушался в пение дутья; кочегар недовольно скосил на него глаза.

— Мешаете только, — оказал он, не стесняясь начальника. Это была обычная история: Прохорова побаивались, но не церемонились с ним, сам он тоже не церемонился и не обижался, когда с ним говорили резко.

Они поднялись на первую площадку. Два кольца окон охватывали цилиндрические тела печей, на эту площадку выходили нижние поды. Красильников взглянул в одно из открытых окон, прикрыв лицо от жара. На поду толстым слоем лежал огарок, он остывал — красноватое сияние озаряло стены и свод. В центре вращался вал, раскинув в стороны, как руки, рукояти с насаженными на них гребками. Рукояти обходили поверхность пода, гребки захватывали огарок и подвигали к центру, ссыпая через отверстия вниз. Там, где они ворошили остывающую массу, обнажался внутренний жар; светящаяся волна неторопливо обегала печь, на ее гребне вспыхивали и плясали фиолетовые огоньки.

Посмотри толщину слоя обжигаемой массы, — проговорил Прохоров, уставя палец в окно. — Максимум возможного, неужели ты не видишь?

На следующей площадке три этажа окон нависали одно над другим. Трубы от топок впивались в тела печей, это было главное место цеха, здесь билось и пылало его сердце. Уже в двух метрах от металлического, кожуха было нестерпимо стоять: он обжигал неподвижной пеленой жара. К Красильникову и Прохорову подошел Лахутин, два печевых с ручными требками в руках стояли в отдалении. Красильников распахнул дверцу окна и отпрянул. Из отверстия топочной трубы бил в недра печи раскаленный газ, вырывалось пламя. Все, на поду сияло желтовато-белым жаром, белые сверкающие рукояти перебрасывали обжигаемый порошок, он струился, в нем смешивались цвета — густое золото светлело, накаливалось, закипало, слова густело. Над огарком поднимался сернистый газ, его было так много, что, обычно прозрачный, он проносился отчетливо видными облачками. Видимо, тяги не хватало, газ выбросило из окна. Красильников закашлялся и захлопнул дверцу.

Лахутин громко засмеялся. Этот невысокий, широкоплечий, очень живой человек за четырнадцать лет работы на печи привык и не к такому воздуху. Красильников понимал, что Лахутин смеется не от злорадства, а от сочувствия к нему. Они знали друг друга уже давно. В широкоскулом лице Лахутина, всегда заросшем до глаз рыжей щетиной, было что-то удивительно доброе, умное и смешное, люди улыбались сразу, как взглядывали на него.

— Крепковатый дух, Алексей Степаныч, — сказал он, — Ничего, прокашляешься. Посмотри, что я покажу. — Он взял ручной гребок и стал шуровать порошок, ловко справляясь с трехметровой ручкой, — гребок не ходил, а бегал по поду, вычерчивая запутанные кривые. — Как, нравится?

— Интересно, — ответил Красильников, осторожно приближаясь к окну. — Очень интересно.

Какое место ни захватывал гребок Лахутина, везде порошок светился одинаковым накалом, это была не только высокая, но и ровная температура, подлинный максимум. «Нет, хорошо, очень хорошо идет печь!» — подумал Красильников с уважением. Прохоров понимал, о чем размышляет Красильников. Когда они отошли к барьеру, Прохоров проговорил:

— Убедился? Болтовня болтовней, а производство производством. Мы добились от печей всего, что они могут дать, и выше головы не прыгнешь. Ломать их надо, эти старые агрегаты, а но искать каких-то мизерных улучшений!

Красильников промолчал. Он хотел спорить не словами, а делом. До дела дорога шла длинная, ее нужно было предварительно всю пройти. Лахутин улыбался, переводя взгляд с одного на другого. Они двинулись на самый верх печи. Внизу, в дымном провале, лежал скупо освещенный цех. Удушливый туман выбивался из печных окон, Красильников, прикрыв ладонью рот, поспешно отошел к перилам площадки. На перила надвигался, рыча моторами, мостовой кран, в его кабине сидела девушка с трубной противогаза во рту. Она засмеялась и, вынув трубку, помахала Красильникову рукой, он махнул в ответ.

— Удивительно! — оказал он Лахутину. — Крановщица эта дышит, хоть бы что! А ей хуже других!

— Всем не сладко! — отозвался, тот. — Привыкли, конечно, ко всему привыкаешь. А радости немного.

Прохоров показывал, что и здесь ему нипочем. Он раскрыл верхнее окошко, всматривался внутрь. В печи было темно, гребки ворошили черный порошок. Красильников знал, что и на этом верхнем поду температура достигает четырехсот градусов, там было жарче, чем в хлебной печи. Со стороны казалось, что печь скована морозом, над порошком клубился беловатый газ, он усиливал обманчивое впечатление холода. Выползая через щели наружу, газ разреживался, ив белого становился синим, поднимался вверх.

Прохоров захлопнул окно.

— Сейчас уже задыхаешься, — сказал он Красильникову с насмешкой. — Куда спасаться пойдешь, если печь нагрузить побольше?

— Куда-нибудь спасусь. Мой план, впрочем, не в том, чтобы спасаться…

— Какой твой план, не знаю, не видел. Общие соображения не заменяют конкретной программы…

— Будет все конкретно. Дай предварительно осмотреться.

— Осматриваться не мешаю. — Прохоров протянул руку Лахутину. — Павел Константиныч, я домой. Печь идет хорошо. Держи ее всю смену на максимуме.

Холодно кивнув Красильникову, он направился к лестнице. Красильников опять повернулся к печи. Она возвышалась над ним, как гора в непогоду, — вершина ее пропадала в облаке. Из цеха доносились трамвайные звонки мостовых кранов, округом гремел и свистел сжатый воздух. Красильников сделал шаг в сторону от перил, шаг был нетверд, голова кружилась, как от водки.

Лахутин поспешно поддержал его. Од понимал, Красильникову не сладко. В каждом слове и движении немолодого мастера чувствовалось искреннее участие.

— Павел Константиныч! — сказал Красильников, с трудом справляясь с осипшим голосом. — Сам я не хотел влезать в эту историю. Но раз взялся, надо держаться. Крепко надеюсь на твою помощь.

— Насчет помощи не сомневайся, всей душой! — ответил Лахутин. — А что не хотел лезть, тебе видней…

Красильников проговорил, против воли волнуясь и досадуя на себя за волнение:

— Надеюсь, ты не веришь, что я пришел к вам… Ну, из-за Федора Павлиновича…

Лахутин, помолчав, сказал неопределенно и осторожно, с лица его сползла обычная доброжелательная усмешка:

— А чему мне верить? Ваше дело… В конторе народ, конечно, сейчас болтает всякое… Я прислушиваться не люблю.

5

Ночь была похожа на езду по скверной дороге: Красильникова, чуть он забывался, встряхивало, он падал в ямы и кренился на поворотах сна. Утром Красильникова словно подбросило на постели… Он вскочил: в смятении. В комнате было темно и глухо, такая же глухая чернота простиралась и за окном. Красильников знал, что произошло что-то очень важное. Он лежал и думал, что бы это могло быть. Потом он понял: преждевременный натиск зимы отбит. Возвратилась осень, это ее влажное дыхание ворвалось в открытую форточку! Красильников распахнул окно. Снег бесследно пропал. На востоке тлела полоска сентябрьского северного рассвета. Вся остальная земли и все остальное небо были темны и теплы. Земля смутно шелестела травами, небо подмигивало поздними звездами.

— Хорошо! — крикнул Красильников в теплую темноту. — Очень хорошо!

Он торопливо оделся и вышел наружу. Улицы были пусты, рабочие смены уже прошли на завод и домой, служащие еще не выходили из квартир. Вернувшаяся, осень основательно наработала за ночь: вчерашний снег стаял, тротуары и мостовые подсохли. На звонком асфальте гулко разносились удары каблуков. Красильников напевал, радость переполняла его, странная радость — без причин и цели. На востоке земля опускала горизонт в утренний рассвет. По голому склону горы бежала красноватая полоса, гора курилась светом, как дымом. А в другой стороне одиноко светилась неправдоподобно нарядная труба металлургического завода — сияние ползло с ее венца к основанию. И не успел Красильников добраться до столовой, как утро зажгло стекла домов — они сумрачно, как глаза слепцов, засверкали отраженным светом. Теперь сияние расширялось в темную тундру, к вздымавшемуся навстречу западному краю земли.