Владимир Богомолов - Что было, что будет… Страница 3

И вот — непоправимое горе свалилось на голову Петрунина. Это он почуял сердцем, как только свернули не вправо, а к оврагу, вдоль которого протянулся сиротинский погост и где теперь по решению трибуналов расстреливали врагов и хоронили погибших.

Ефим остановился возле могильного холма, уже успевшего осесть, и, сделав шаг в сторону, мотнул стволом: дескать, подойди ближе.

— Тут твоя Настюха со всеми троими. — Снова в голосе Ефима прозвучали ноты злорадства. И по этому топу понял Петрунин, что не шальной снаряд унес из жизни самых близких и дорогих ему людей.

— Как это случилось, кум? — не питая особой надежды услышать правду, спросил Логвин, не помня, как очутился коленопреклоненным на угластых, точно карьерный щебень, комках могильного холма.

Показалось: целую вечность молчал Ефим, сопя в длинную, точно помело, бороду. Выло слышно, как под его тяжелыми сапогами хрустели песчаные катыши. Наконец он собрался с духом и начал рассказывать:

— Хоть мы с тобой и враги, Лошка, но поверь… Хотел я доброе дело сделать… Встали к тебе господин есаул с ординарцем. А твоя и разродись. Малец, должно, болезный вышел. Орет и орет. Ну, есаул повелел им в летнюю кухню перебраться. Твоя в пузырь. Ординарец, естественно, ее взашей. Витек на того с кулаками. Господин есаул за наган. Антошка и повисни у него на руке. Кто нажал на курок, теперича не уяснишь. Но факт случился. Прострелила пуля все есаульские кишки. У нас, как и у вас, в особом отделе резину не тянут. А тут такое дело — групповое нападение при исполнении. Жена и дети красного командира… Сам понимаешь. Всем вышка. А хозяйство предать огню.

Логвин думал, что сердце его не выдержит, разорвется, но оно, обдав грудь пламенем, вдруг будто окаменело. И эта каменность проникла в голову, заложила уши, застлала глаза. Все, что говори лось дальше, уже не воспринималось никак сознанием Петрунина, не анализировалось, не комментировалось, не представлялось как реальное, имеющее отношение лично к нему. Лишь одно-единое слово заполнило в эту минуту все существо Логвина — слово «умереть».

Очевидно, оно сорвалось с опухших, покусанных, просоленных губ, иначе кум не тряс бы его плечо и сострадательно не обещал.

— Сделаю, возьму грех на душу… Отпустить тебя не могу… Много ты теперь вреда принесешь. А так будет покойнее для всех. Сейчас Чигирь лопату принесет. Все вместе будете… Да ты очнись кум…

Логвин давно очнулся. Лишь с первых толчков не понимал, чего от него хочет Ефим, но, поняв, какая участь уготована ему, ощетинился в протесте, во внутреннем, пока неосознанном стремлении мстить том, кто отобрал у него самое близкое. А чтобы мстить, нужно жить.

Как выжить в этой ситуации? Если уговоры не подействуют, попытаться силой добыть свободу. Если и это не удастся, кинуться за кресты и камни, зайцем петлять, надеясь, что пуля не остановит тебя у черной могилы.

Кажись, кум тоже подумал что-то подобное, отправляет своего приятеля за лопатами. Тот уперся. Чует, гнида, что родственники могут договориться.

Но не мог постигнуть умом Петрунин, на какое коварство способен Ефим. Как только не стало слышно шагов Чигиря, он вскинул винтовку и, почти не целясь, выстрелил в Логвина.

Сколько пролежал боец, стреляли в него еще или нет, он не знает. Лишь открыв глаза, увидел, что Ефим и Чигирь сидят напротив и курят цигарки. Над их головами протянулась длинная узкая полоса раскаленного докрасна неба.

Логвин попытался подняться, сказать этим подлым людишкам, что теперь, если останется чудом живой, до конца дней будет убивать белую сволочь беспощадно, а если нечем будет убивать, станет душить, горло перегрызать. Но страшная боль в боку не позволила ему встать. Он лишь шевельнулся, скрывая за стиснутыми зубами стон. Но этого было достаточно, чтобы те двое по-звериному вскочили на четвереньки и в упор рассматривали свою недобитую жертву.

— Говорил ведь, — торжествовал Чигирь. — Живой!

— Живой, верна-а! — удивился Ефим, поднимаясь в рост и беря винтовку.

Петрунин превозмог боль. Уперся локтями в насыпь, вытянул голову навстречу вороненому стволу. Пусть видит бандит, как умирают красные бойцы. Так говорил воспаленный ум, а сердце хотело, жаждало снисхождения, пощады.

— Кум… — прошептал Логвин и не узнал своего голоса.

Столько в нем было пресмыкательства и униженности, что самому стало противно. Но, поставив перед собой цель — выжить, Петрунин снова обратился к родственнику, как обращался в лучшие годы:

— Послухай, Фишка, а меня за что же?

И кум дрогнул, отвел взгляд. Если бы отвел в другую сторону, не встретился с недоуменной физиономией Чигиря, может, и не грохнул бы в кладбищенской тишине второй выстрел, который сбросил Логвина в заранее отрытую могилу.

Очнулся от банной духоты. Нестерпимо хотелось пить, хотя голову придавила плотная, как тесто, земля. От нее пахло водой. Казалось: возьми ее в рот, высоси влагу и утолишь жажду, притушишь горение в боку и левом плече.

А там, наверху, кто-то стучал монотонно и беспрерывно деревянной колотушкой по глине, точно по голове. И эти удары окончательно вывели его из обморочного состояния. Он понял, что жив. И теперь главное — добраться до родника, что бьет испокон веку в кладбищенской балке.

Но сбросить с себя тяжелую, как свинец, землю оказалось делом нелегким. Пока Петрунин выбрался из ямы, несколько раз отчаяние брало верх над желанием спастись. Но как только закрывал глаза, перед ним вставал кум. И сразу Логвин начинал вновь, теряя последние силы, работать.

Когда голова очутилась на воле, Логвин даже сник, ослепленный кромешной тьмой. Он ведь явно помнил узкую невзрачную полоску рождающейся зари. А теперь на него навалилась глухая темнота. Жуткое предчувствие слепоты опалило его сердце. Но он заставил себя еще и еще раз открыть глаза, вглядеться в безлунное небо и отыскать в прогалине бегущих облаков мерцающую звезду. Логвин загадал, если она блеснет, когда он выберется из ямы, выживет. И она, ка-к показалось ему, трепетно-ликующе замигала, расплываясь в глазах, заполненных слезами.

Выбрался кое-как. Огляделся. Прислушался. Нигде, никого ничего. Встал на колени, попросил у жены и детей прощенья и дал клятву: отныне и до конца своих дней драться с врагами беспощадно.

Спускаясь в балку, к роднику, Петрунин понял, что пролежал, присыпанный землей, не час-другой, а не меньше суток, а может, больше.

Возле родника с трудом снял гимнастерку, с еще большими усилиями — нательную рубашку. Тут же нарвал жирные листья подорожника, положил их на раны. Зубами и левой рукой разодрал рубашку, перетянул этими полотняными лентами раны и только тогда обратил внимание на исчезновение с небосклона его заветной звездочки. Понял, что вот-вот за песчаной грядой засветится заря и нужно как можно скорее уносить ноги.

Но куда? К теще? Дом наверняка на подозрении. В семьи дружков? Поставить под удар их невинные жизни. Вот и выходит: вроде станица родная, а хуже мачехи. Решил Петрунин уползти в степь, на выгон, укрыться там и подождать пастухов. Может, кто из знакомых попадется на глаза.

Кажется, задремал Логвин, надежно укрытый влажными большими листьями придорожных лопухов и лебеды. Услышал треньканье коровьих и козьих колокольчиков лишь тогда, когда животные от стада подошли к нему почти вплотную.

Высунул голову из укрытия. Видит, два паренька. Одному лет пятнадцать, ни дать ни взять — его старший, Антон. И это сходство определило все дальнейшее поведение казака. Он уверовал, что подросток, похожий на его сына, не может причинить ему лиха. Логвин смело выбрался из укрытия.

Те сначала испугались, завидев истерзанного человека, а потом спокойно подошли к нему.

Счастье улыбнулось красноармейцу: пастушатами были дети Ломакина и Редькина, его дружков. Они уже знали, что в среду ночью (а сегодня пятница) был расстрелян изменник казачьего Дона Логвин Петрунин. А он, оказывается, живой, но уж дюже плохой. Дали они Логвину молока, краюху пшеничного калача. Один остался со стадом, другой пошел проводить раненого до ближайшего хутора, где жила то ли фельдшерица, то ли знахарка.

Две недели пролежал в погребе под сараем Логвин, залечивая раны. Много, видать, крови потерял, потому что несколько дней не мог и десятка шагов сделать, чтобы не свалиться от головокружения. Но потом скоро пошел на поправку: помогли снадобья и мази.

Через акушерку узнал (к ней со всей округи ехали), что белые вконец прижали красных к самому Царицыну и вряд ли те удержат город. А то, что по ночам видны на горизонте сполохи, скорее всего, грозовая молния раскалывает небо.

Конечно, белые крепко придавили красных, но если идти точно на Иловлинскую, то можно попасть к своим…

Как вернулся Логвин из-за Дона, долго не узнавали его земляки. Что седые клочья торчали в некогда смоляной шевелюре — этим не очень сегодня удивишь, многие головы война побелила. Неразговорчивым стал Петрунин, даже угрюмым, а в бою неприказно лют. Если не успевали командиры властью остановить его, не щадил ни пленных, ни раненых, особенно у кого на погонах звездочки да лычки… Будто не понимал слов казак или считал, что относятся они не к нему. Потому долго не доверяли ему ходить за «языком».