Владимир Успенский - Неизвестные солдаты Страница 30

— Русские умеют хранить секреты, — подтвердил Либенштейн. — Насколько мне известно, в армии мирного времени полки у них даже не имеют постоянных номеров.

— Можно определить призывной контингент от общего числа населения.

Раздался легкий стук в дверь. Вошла Маргарита. Гудериан представил офицеров жене.

— Время пить кофе, — сказала она.

— Пусть нам подадут сюда, дорогая.

Слуга принес кофе в маленьких китайских чашках. Для толстых пальцев майора Байерлейна чашка была слишком хрупкой. Он держал ее осторожно, боясь раздавить. Гудериан старался не смотреть на него, чтобы тот не смущался.

— Война с финнами показала уязвимые места русских, — продолжал Либенштейн. — Тактическая подготовка младших и средних командиров у них слабая. Несмотря на численное превосходство противника, финны держались три месяца. Они даже окружили и уничтожили две русские дивизии в районе Суомуссалми. Простите, генерал, — по губам Либенштейна скользнула усмешка, — но мне порой кажется, что вся эта война — просто уловка русских. Посмотрите, дескать, какие мы слабые. Не ловушка ли это?

— Это было бы слишком хитро, — засмеялся Гудериан.

— Да, конечно. У русских нет гибкости, мало опыта.

— Опыт они получили в Финляндии, — возразил генерал. — Изучают и наши походы. Маршал Тимошенко приказал улучшить подготовку бойцов, приучать командиров к самостоятельности, отказаться от шаблонов.

— Для этого у них просто не хватит времени, господин генерал. Мы не будем ждать. Тем более, что наши унтер-офицеры и офицеры прошли хорошую школу, высшее командование имеет достаточно кадров. А русские после чистки 1937 года создают эти кадры почти заново.

Гудериан внимательно слушал доводы Либенштейна. В серьезном деле вредно полагаться на самого себя, надо выслушать все мнения, оценить их и сделать свои выводы.

Майор Байерлейн, справившись, наконец, с кофе, осторожно поставил на серебряный поднос чашку, вздохнул и произнес давно уже приготовленную тираду:

— Россия — колосс на глиняных ногах. Мы тряхнем его так, что все многонациональное государство развалится после первого удара наших танков.

«Доктор Геббельс — великий мастер своего дела», — подумал Гудериан, глядя на простоватое лицо Байерлейна.

А вслух сказал:

— Будем надеяться, майор. Но у Советов тоже есть танки. И, боюсь, гораздо больше, чем у нас. Может быть, в три или четыре раза.

— «Кристи русский»![1] Они имеют только противопульное бронирование и слабы перед пушками наших Т-IV!

— Будем надеяться, — повторил Гудериан.

— Наша авиация сильней, — упрямо сказал Байерлейн.

— Вы, господа, забываете еще один фактор.

Оба офицера вопросительно посмотрели на Гудериана.

— Забываете русского солдата. А между тем этот солдат разбил войска гениального полководца Наполеона. В первую мировую войну мне довелось составить собственное мнение по этому вопросу. Русские смелы, выносливы, неприхотливы. Я не знаю солдата лучше русского, не считая, разумеется, наших. В свое время Фридрих Второй имел все основания сказать, что русского солдата недостаточно убить; нет, после этого его надо еще повалить. И с этим солдатом нам придется столкнуться.

— Исход войны решает теперь техника, — возразил подполковник Либенштейн.

— Да, это значительно увеличивает наши шансы на победу, — согласился Гудериан.

Когда офицеры ушли, генерал, откинувшись в кресле, закрыл глаза, перебирая детали разговора. Он не заметил, как вошла Маргарита. Поднял веки только тогда, когда услышал ее голос.

— Я прошу, Гейнц, чтобы это не повторялось. Достаточно того, что ты работаешь днем. Вечер принадлежит семье.

— Не волнуйся, дорогая, — поцеловал он руку жены. — Было очень важное дело.

— Напишу сыновьям, они проберут тебя, — мягче сказала Маргарита.

Взяв поднос, она направилась к двери.

— Ты ложишься? — спросил он.

— Приму ванну и спать.

— Сегодня четверг… Я приду к тебе.

— Хорошо.

Маргарита улыбнулась и, выйдя из комнаты, ногой прикрыла дверь.

Рота возвращалась с занятий по тактике. Весь день провели на открытом поле, по которому режущий ледяной ветер крутил поземку, учились переползать и маскироваться. Красноармейцы промерзли, шагали усталые и голодные. Как назло, к вечеру поднялась вьюга. Противогазы, подсумки, вещевые мешки потяжелели, облепленные снегом. Винтовочные ремни резали плечи.

Туго приходилось толстому Сашке. Лицо распаренное, жаркое, все в каплях: то ли от пота, то ли от растаявшего снега. Короткие ноги передвигал с трудом — вязли в белом месиве. Виктор пожалел Фокина, взяв у него вещевой мешок, заметил:

— Это, брат, не в трубу дуть.

— Хорошо тебе, черту голенастому, журавлю, — огрызнулся Сашка и надолго затих, только сопел носом.

Приумолк и балагур Карасев. Шатал согнувшись, пряча лицо от ветра. Противогазная сумка била по спине.

Мимо, обгоняя строй, пробежал лейтенант Бесстужев. Резво прыгал в сугробах, будто и не устал за день. Капитан Патлюк ушел с поля еще в обед, и роту сейчас вел Бесстужев.

— Козлом скачет, мать его неродимая, — выругался Лешка. — Двужильный он, что ли?

— Привычный.

Лейтенант исчез в голове колонны за белой занавесью пурги. Оттуда вскоре раздался крик старшины Черновода:

— Тан-ки!

Рота остановилась. Сперва никто не понял, в чем дело.

— Танки противника! Рассыпайсь! Гранаты к бою!

У Виктора холодок по сердцу пробежал. «Настоящие?!» Но тут же сообразил — выдумка Бесстужева.

Красноармейцы сыпанули в обе стороны от дороги, падали в снег, прятались за кустами. Виктор по пояс провалился в сугроб, рядом барахтался Карасев, шепотом ругал страшным виртуозным матом и Бесстужева, и старшину, и райвоенкома, пославшего его в пехоту.

Минут пять провалялись в снегу, потом пошли строиться. У Фокина жалкое, измученное лицо.

— Измотался, Витя.

— Держись за локоть. Ну, крепче.

Колонна снова потянулась по занесенному проселку. Неуемный ветер гнал навстречу бойцам сухой и колючий снег.

Капитан Патлюк, вздремнувший после обеда дома, встречал роту на повороте дороги, чтобы самому довести до казармы. Бесстужев подбежал с докладом. Колонна медленно проползала мимо. Красноармейцы сутулились, все белые от снега. Позади тащились отставшие.

— Стадо баранов, — сказал Патлюк.

— Люди устали, товарищ капитан. — У Бесстужева щеки румяней обычного, снег налип на бровях.

— Привыкнуть пора.

Капитан занял место в голове колонны. Обернувшись лицом к строю, пятясь задом, крикнул:

— Веселей, орлы! Запевала, песню!

В середине строя раздался простуженный, хрипловатый голос Фокина:

Расцветали яблони и груши,Поплыли туманы над рекой…

Десятка два бойцов поддержали: недружно, вразнобой закончили куплет:

Выходила на берег Катюша,На высокий на берег крутой…

Капитан поморщился.

— Отставить! Нищего за хвост тянете. Другую давай!

Фокин и Айрапетян начали про трех танкистов, и опять песня угасла — не подхватил строй.

— Р-р-рота-а! — рявкнул Патлюк. — Стой!

Колонна встала. Сзади подходили отставшие.

Капитан влез на пенек.

— Петь будем?

Молчание. Слышно только тяжелое дыхание людей.

— Петь будем?

— Будем, — ответило несколько голосов.

Капитан спрыгнул с пенька, зло визгнул под сапогами снег.

— Рота, слушай мою команду! С места бего-ом, марш!

Красноармейцы затрусили тяжело, медленно, лязгая оружием. Некоторые, столкнувшись, падали. Потом ребята сообразили — стали падать, не сталкиваясь. Иные отдохнуть, иные — от нахлынувшего озорства. Кругом вьюга, белая муть, поди разберись тут, с кем что случилось. Рота растянулась метров на двести.

— Стой!

Над сбившейся толпой клубился пар. В полусумраке Патлюк различал злые упрямые лица. Ну, что ж, он тоже упрям!

Капитан подождал, пока взводные наведут порядок, выровняют шеренги. Крикнул, напрягая голосовые связки:

— Будем петь?

Молчание.

— Рота-а-а! — Он вскинул руку и резко опустил ее. — Ложись!

Красноармейцы повалились в снег.

— Встать!

Поднимались медленно, опираясь на винтовки, отряхивали шинели.

— Ложись!

— Встать!

На одну секунду Патлюку стало жалко усталых людей… Но разве его жалели? Надо сломить их, чтобы знали: слово командира — закон.

— Ложись!

— Встать! Петь будем?

Снова молчание.

— Ну, хорошо. — Голос Патлюка зловеще повеселел. — Сейчас мы пойдем обратно. Будем идти, пока запоете. Дело ваше, можете шагать хоть до утра. Я не устал, мне не к спеху.