Борис Горбатов - Донбасс Страница 30

Но тут Васильчиков, как молодой петушок, налетел на Светличного. Он даже очки свои снял, «чтоб не забрызгались», как острили ребята, намекая на его манеру обильно брызгаться слюной в пылу спора.

— Да неужели ты, — наседал он на Светличного, — ты, умный, с понятием, человек, веришь в эту железку с дутым воздухом? Разве ж это серьезная машина? И ты веришь?

— Верю… — ответил Светличный и трижды перекрестился широким, размашистым крестом. Все засмеялись. — А ты, козаче, не веруешь?

— Нет! Не верю…

— Ну, тогда — геть с нашего куреня!

— Геть! — ликуя, заревел Осадчий, и все с хохотом схватили под руки Васильчикова.

— Да бросьте вы, — отбивался тот, — вот дуроломы! Да я сам за механизацию… Только я за серьезные машины, а не за железку…

— Ага! — закричал Светличный. — А вот эта железка и потребует теперь для себя серьезных машин. Теперь конякой уголь не увезти, теперь электровозом надо. В общем, — закончил Светличный, — как сказал наш донбасский поэт Павел Беспощадный:

Он идет, этот сильный век,Слышу грохот и лязг его брони.На всю шахту один человекБудет, будто шутя, коногонить.

Так, что ли, Виктор? — вдруг неожиданно обратился он к Абросимову.

— Что?.. Вероятно, так! — вяло ответил Виктор.

«Да что это с ним?» — удивился Светличный. Он никогда еще не видел Виктора таким вялым, безразличным, безжизненным. Окоченел он, что ли? Было б куда лучше, если б парень бесновался, огрызался, даже злобился. Странное оцепенение Виктора испугало его. «Значит, крепко подшибла его эта история!» И Светличный решил, что должен, наконец, по душам объясниться с Виктором. Он и так слишком долго откладывал этот разговор.

Он дождался вечера и, когда все ребята пошли в клуб, на собрание, задержался у койки Виктора.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, присаживаясь.

— Хорошо.

— Можно с тобой говорить?

— О чем?

— О тебе.

Виктор подумал немного и равнодушно ответил:

— Давай.

— Ты веришь, что я тебе друг?

— Ну, допустим.

— Нет, ты скажи прямо, веришь или нет?

Виктор вдруг порывисто приподнялся с койки и схватил Светличного за руки.

— А ты на самом деле друг? — спросил он.

— Ну, конечно!

— Так если друг… отпусти меня! Отпусти! — жарко прошептал он.

— Куда отпустить? — не понял Светличный.

— Отпусти, Светличный! Не вышло у меня на шахте… Осрамился я. Сам виноват. Знаю. Винюсь. А ты отпусти!

— Да куда же, куда?..

— Я ж не на легкую жизнь прошусь! — продолжал шептать Виктор, все еще держа руку Светличного в горячей своей. — Та пошли меня, куда хочешь. На Камчатку. На Сахалин. К чертям в зубы. Лес валить, тайгу рубить, что хочешь… Я докажу там, какой я парень есть на самом деле. Вам же и райком про меня потом напишет… Отпусти!

— Но как же я могу тебя отпустить, Виктор? — слабо улыбнувшись, спросил Светличный.

— Не можешь?

— Нет у меня такой власти. Кто ж может солдата с поля боя отпустить? А мы, брат, с тобой солдаты…

— Значит, не можешь? — еще раз спросил Виктор и выпустил руку Светличного из своей.

— Да и зачем? Ты и здесь, Витя, прекрасно будешь работать. Послушай, давай, как взрослые, говорить, — ласково улыбаясь, начал Светличный, но Виктор перебил его.

— А не можешь — так не трогай! Слышишь, не трогай! Не говори! — исступленно закричал он.

— Да ты успокойся, Виктор! Что в самом-то деле! — нахмурив брови, сказал Светличный.

— Не трожь! — еще раз крикнул Виктор и с шумом отвернулся к стене.

Светличному пришлось уйти. Недовольный и собой и Виктором, он пошел на собрание, решив, что поговорит еще раз с парнем, когда тот выздоровеет.

А Виктор сразу же после ухода Светличного вскочил и поспешно стал одеваться. Он и сам еще смутно понимал, что делает. Он знал только, что ни минуты больше не может остаться тут. Жизнь надо начинать сначала и на новом месте.

Значит, бежать? Бежать с шахты? Он остановился в испуге посреди комнаты. Живо представилось ему, как собираются вокруг его опустевшей койки комсомольцы: долго и молча смотрят на постель; кто-нибудь зло сплюнет; Светличный презрительно сдвинет густые брови и скажет сквозь зубы: «Подлец»; а Андрей еще ниже опустит голову. Бедный Андрей, он, может быть, даже слезу прольет над ним, как над покойником; Виктор и будет тогда покойником; жирной, черной чертой вычеркнут его имя из комсомольских списков; и среди живых ему, дезертиру, уже нигде не будет места — нигде и никогда.

Но тотчас же представилась ему и другая картина. Виктор всегда мыслил картинами. Представилось, как придется через два дня снова идти на шахту. Снова входить в нарядную. Там будут все, кто был на собрании. Они узнают его… Деликатничать они не станут. Сразу подымут на смех. Будут показывать пальцами. А Свиридов обязательно и нарочно подойдет к нему, как к приятелю, при всех и что-нибудь скажет, чтоб все слышали: мол, ничего, не порть себе здоровье! Гляди на меня!..

Он поспешно схватил сундучок. Нет, надо бежать, бежать!.. А там — будь что будет!.. «Я ж не в Чибиряки убегу. Не к маме. Не на легкую жизнь. Я в тайгу пойду! Я там так буду работать, что все аж ахнут! Я там такое сделаю, что мне все простят». Беспорядочно швырял он в сундучок вещи. «Не забыл ли чего? А, все равно! Только бы скорей уж оторваться от этого пола, пуститься в путь… Надо б записку оставить… — А зачем? — тут же спросил он себя. — Что я в ней напишу? Я и сам знаю — сейчас мне оправдания нет».

«Ну и пусть я сегодня подлец, — стиснув зубы, подумал он, — зато завтра…»

Он схватил сундучок и бегом бросился к дверям.

«Эй, Виктор, остановись! Что ж ты с собой делаешь?!» — подумал он уже в дверях. Но только махнул рукой и — как с обрыва в реку — головой вперед бросился на улицу…

13

Уже стемнело.

Дождя не было. И первые ноябрьские заморозки уже стали осторожно сколачивать хрупкие ледовые плоты на лужицах и озерках; в тишине рудничного вечера было слышно, как звонко постукивает, смерзаясь, молодой ледок, словно то стучат тонкие молоточки.

Не разбирая дороги, с хрустом ломая ледяную корку, разбрызгивая грязь и черную дождевую воду, бежал Виктор через поселок, бежал что было духу, словно гнались за ним и люди и призраки.

Между тем никто и ничто не подстерегало его в кривых и узких тупичках и переулках: ни знакомые — их у него в поселке было мало, ни воспоминания — а их совсем почти не было. Он был новый, пришлый и еще чужой здесь человек; недавно пришел, не зацепился душой за шахту и вот — уходит. Убегает прочь.

Ну и с богом! — насмешливо провожала его шахта. — И с богом! Мы и без тебя проживем! И без тебя так же будет ровно дышать силовая, и вертеться колесо на копре, и скользить канат вверх-вниз; и будут со свистом и грохотом мчаться «партии» по штреку, и, весело постукивая на стыках, бежать вагончики по дощатой эстакаде; и будут все расти и расти ввысь сизые терриконы — пирамиды шахтерского труда. Немного и добычи ты давал, парень, только зря занимал место в забое. Мы и без тебя отлично проживем. А вот ты-то как?

Но Виктор уже не мог остановиться.

Беглым шагом пересек он поселок и, только когда вышел на шоссе, перевел дух. Ну, вот. Теперь три километра до вокзала — все. Завтра он уже будет далеко.

Он огляделся. Вокруг него, на шоссе, не было так пустынно, как ему сперва показалось. И тут, и там, и впереди него, и сзади брели в тумане люди, так же, как и он, с сундучками или с мешками за спиною; ветер доносил их хриплые голоса, топот их шагов. Виктор догадался — это летуны. Это было неприятно ему. «Еще, чего доброго, и меня за летуна примут». И тут же подумал с горечью: «А кто ж ты теперь такой? Терпи!»

Еще там, в поселке, никто не мог бы угадать в нем дезертира. Даже сундучок не был уликой; можно было подумать, что просто идет человек в баню…

Но тут, на привокзальном шоссе, все очевидно! Теперь не отодрать, не обособить Виктора от этой темной толпы. Тут все одного поля ягоды, все — бродяги, перекати-поле, люди без роду и племени, без стыда и совести, без любви и правды… В них все фальшиво: и паспорта, и имена, и души.

И вот теперь и он среди них. Он их попутчик. Он им принадлежит, их темному, безродному, цыганскому племени, и не только на этот короткий путь до вокзала, а надолго, может быть на всю жизнь. Что из того, что в боковом кармане его пиджака аккуратно лежит его подлинный, нефальшивый комсомольский билет, который он из трусости — да, да, из трусости! — не кинул на подушку, убегая с шахты? Он никому не посмеет его предъявить. Да он уж и права на него больше не имеет! «Комсомольцы не бегают!» Теперь он должен скрывать, что был когда-то комсомольцем. Скрывать, что удрал с шахты. Все про себя скрывать. И жить под тяжестью тайны, фальшивой жизнью среди чистых, незапятнанных людей. Да разве ж такой жизнью можно жить?!