Аркадий Первенцев - Матросы Страница 30

В ту ночь, когда, закончив вахту, спал Карпухин, а Петр предавался своим мыслям, тревога не подняла их. Корабли заканчивали поход и один за другим ложились на инкерманские створы. Повинуясь разрешительным подмигиваниям командной скалы, они скользили между пунктирными линиями боновых заграждений и занимали расписанные штабом места в севастопольских бухтах.

На следующий день, когда корабль покоился на бочках, Петр Архипенко решил выполнить обещание, данное перед отъездом Марусе, и начистоту поговорить со своей бывшей севастопольской зазнобой.

Приближался вечер, а вместе с ним прекраснейший миг увольнения на берег. Какое наслаждение доставляет моряку увольнительный жетон, бездушный, легонький кусочек штампованного металла! Вместе с ним приходит радость предвкушения тех скромных, но всегда приманчивых удовольствий, которые неизменно сулит берег. Пусть неладно пройдет время и, вместо того чтобы потолкаться на улицах или на танцплощадке, судьба занесет моряка на лекцию или плохонькую кинокартину, все же берег есть берег: музыка, ярко освещенные киоски, бульвары с укромными уголками, а там невинные приключения, воспоминания о девичьем локоне, вызвавшем безумную дрожь во всем теле, о дыхании накрашенных или естественных губ, а если еще и поцелуй… Тут бешено может заколотиться молодое сердце и ресницы сами смежатся от душных мыслей, а блаженнейшая улыбка, казалось бы несвойственная суровому комендору или мастеру торпедных атак, пусть не вызывает у вас удивления.

Так было и уже прошло у Петра. Время приносит на гребне своем зрелость, рассудительность, заботы. Это только на флоте тяжелый линейный корабль уступил свое гордое место легкому крейсеру, а крейсер потеснился для быстроходного и юркого эсминца, эсминец же уступил дорогу и почтительно раскланялся пока еще вездесущей и пронырливой подводной лодке. А дальше и она отдаст пальму первенства чему-то более легкому и подвижному. Ведь даже тяжелая артиллерия отступила перед легкой, молниеносной ракетой. А в жизни — чем дальше, тем тяжелее: начинаешь с ракеты, а кончаешь линкором.

Хотя вечерний город приветливо звал своими огнями, отправляться туда не хотелось. Впереди предстояло тягостное, неловкое объяснение. В каком виде предстанет он перед девчиной, которой так много было сказано раньше, столько потрачено на нее времени, дум, желаний…

Грузовой барказ слишком быстро приближался к берегу. Нельзя было осрамиться перед шлюпками с других кораблей, наперегонки мчавшихся к заветной Минной стенке — причалу матросов.

Гребцы в беретах и просторных парусиновых робах без всякой зависти везли своих разодетых и разутюженных товарищей. Сегодня те, завтра — другие. Разом нагнулись, занесли назад весла, нажали с разносом на всю ширину груди, и барказ летит, оставляя за собой лохматину буруна, вспененного килем и семью парами весел. Одно дело — работать на барказе, заводить с него швартовы, якоря, мыть борта; другое — вот так, весело лететь на пружинистых веслах, когда молодая незастойная кровь разносит по всему телу живительную силу.

Крейсер темнел далеко позади. Сливались в сплошную линию сгрудившиеся на борту матросы. Дальше тоже стояли корабли, уцепившиеся за бочки. Низкие башни, толстые стволы, прильнувшие к палубам. Светящаяся рябь разбегающихся струй. И если говорить о звуках, то самый резкий из них сейчас — сигнал «захождения», поданный навстречу бегущему штабному катеру с крючковыми, монументально застывшими на носу и корме. Идет крупное начальство, кто именно — не разберешь. Видны только золотые галуны, белые верхи фуражек.

Сбавили ход. Высокий молодцеватый старшина скомандовал «шабаш». Гребцы разом сняли весла с уключин и почти без стука уложили их к бортам. Барказ мягко коснулся пирса.

Петр первым спрыгнул на причал и, никого не дожидаясь, быстро зашагал к телефонной будке. Пришлось подождать, пока позвали Катюшу. Вяло, без удивления и без радости, она пообещала освободиться после девяти часов и попросила встретить ее.

Побродив по улицам, чтобы скоротать время, Петр не без волнения отправился к условленному месту.

В начале десятого Катюша вышла из дверей ярко освещенной конторы, на ходу повязываясь платком, и торопливо направилась навстречу поджидавшему ее Петру.

— На Приморский идти не стоит, — сказала она, подавая руку в перчатке и не называя его по имени, — там еще много народу. Пойдем туда, вниз…

Молча и отчужденно шли они по улице. Ветер дул в лицо, тугой, непрерывный ветер, рожденный в циклопической лаборатории моря. Катюша наклонилась, плечи ее ссутулились. Походка тоже стала другой. Какие-то явные перемены произошли в ней за сравнительно короткое время, а о причинах этих перемен трудно было догадаться такому неискушенному человеку, как Петр.

«Чего это она отворачивается, хмурится? — размышлял Архипенко. — Сама же приохотила своего бобика. Если начнет мне холку грызть, я тоже не стерплю…»

Невольно перенесясь в прошлое, Петр вспоминал все плохое, что когда-нибудь делала ему эта печально понурившаяся, обиженная девица. Она, безусловно, не ставила его ни во что, подсмеивалась над его привязанностью, не считалась с его самолюбием. Что же, был он слишком молод, зелен, как майский лист. Не мог ответить тем же, робел, потел, мучился. Разве матросу или старшине легко с привередливыми особами женского пола, которые, даже танцуя, прощупывают нашивки на рукаве партнера. Они не только матросов, но и курсантов с одной — двумя нашивками не жалуют. А вот когда четвертая есть нашивка, а то и пятая, тогда и танец идет по-другому. Непреклонно и неумолимо появлялся Борис Ганецкий, с его фанаберией и ультрамодными манерами, возмутившими бесхитростное сердце старшины сигнальной вахты. Такие стиляги — смерть для девчат, тянет их к ним, как мошкару на фонарь. При чем же тут он, Петр Архипенко? Чего она куксится, жмется, разыгрывает из себя пострадавшую?

Грубые мысли недолго будоражили Петра. Все же Катюша не заслуживала подобных упреков, пусть они никогда и не сорвутся с языка. Рабочая девчушка, трудяга-батько, чудесная сестренка, милая, как апрельская зорька. Живут — не позавидуешь. Развалка возле старой маклюры, дикого и странного дерева с плодами, похожими на маленьких ежиков. Были же и чудесные дни, прекрасные минуты встреч, расставаний, и робкие, и горячие поцелуи. Если говорить о службе, то годы на корабле промелькнули, как метеоры, а короткие свидания с Катюшей играли всеми гранями, как самоцветы. Сразу подобрел к своей давней знакомой старшина и в душе поругивал себя за нехорошие мысли.

Обрыв над Южной бухтой. Не очень-то веселое место, во всяком случае не самое интересное. Лунные блики чешуйчато терлись на воде. Мачты эскадренных миноносцев казались сверху выжженным лесом, а подводные лодки напоминали каких-то снулых рыбищ, сиротливо уткнувшихся носами в неприветливую, темную землю. Только ночная смена электросварщиков, орудовавшая в доках, оживляла картину бухты.

— Сядем здесь, — предложила Катюша, — на эту скамейку. На ветру, зато нет никого. — Она говорила прерывистым шепотом, будто боясь, что ее услышит кто-то посторонний.

Со скамьи открывался все тот же ночной пейзаж бухты — эсминцы, корабли, ошвартованные у судоремонтных причалов, один из них, кажется, китобой. Золотистые рыбы по-прежнему играли в воде, и светло-голубые огни электросварки вспыхивали под пулеметную дробь пневматической чеканки.

Всего полчаса назад Петр ясно представлял себе, как произойдет объяснение с той прежней Катюшей, веселой, своенравной и самоуверенной. Той можно было наговорить и три короба в отместку за ее язычок. Эта Катюша обезоруживала, вызывала тревогу и жалость.

Они просидели на скамье далеко за полночь, говорили нескладно и о многом, но Архипенко ни на шаг не приблизился к цели.

Для Катюши многое теперь потеряло прежнюю остроту. И то, что прежде занимало и волновало ее, теперь стало мелким, необязательным, отодвинулось на задний план. Она согласилась на свидание. Возвращаться домой еще тяжелей — надо скрывать горе, выдерживать немые вопросительные взгляды родных. Робость, неловкость Петра не смешили ее, как прежде, а вызывали чувство уважения и благодарности к нему. Она сравнивала этого застенчивого и простодушного моряка с Борисом, разглядывала мужественное лицо Петра, приятный очерк рта, широкие плечи сильного, привыкшего к физическому труду человека. Этот молодой парень был свежим, как дыхание моря, как утренние рассветы в штилевую погоду. Он, казалось, излучал красоту морских просторов, с детства тревожившую ее воображение. И это-то, должно быть, и влекло ее к нему в те недавние дни.

Борис совершенно другой. Если взвесить все хорошие и дурные качества этих двух людей, Петр, вероятно, оказался бы победителем. И все же не только тогда, на первых порах, но и сейчас, после всего происшедшего, Катюша предпочитала Бориса. Она не хотела бороться, не упрекала Бориса. Все произошло в минуту опьянения, под натиском впервые разбуженных чувств, и некого в этом винить…