Илья Штемлер - Взгляни на дом свой, путник! Страница 30

– Где же они выступают? У вольера с пантерой?

Дерзость моя была посрамлена – аллеей из каких-то пышных кустов с крупными голубыми цветами мы прошли к Дворцу искусств. Модернистское строение из аллюминия и тонированного стекла. Зрительный зал на тысячу мест с плюшевыми креслами, стены и свод расписаны на библейские сюжеты, светильники – в форме свечей. Занавес сцены расшит бисером…

Предпоследний «моральный» удар Юрий Федорович нанес мне у бассейна для плавания; последний же я получил в общественной столовой, куда мы отправились поужинать.

Голубое зеркало бассейна – а их было два: для взрослых и «лягушатник» – заворожило меня четырьмя странными «существами», что перемещались под прозрачной водой навстречу друг другу. Коснувшись стены бассейна, они поползли к поверхности и, казалось, вдохнув воздух, развернулись на сто восемьдесят градусов и вновь погрузились в воду.

– Робот для чистки бассейна, – пояснил приятель. – Сейчас как раз санитарный час перед вечерним купанием… Кстати, тоже наша конструкция, запатентована во многих странах мира.

– Слушай, – проговорил я, придя в себя, – у вас тут собралась Академия наук?

– Есть головастые ребята. Кстати, многие из России. Показать бы тебе наши научные корпуса, да жалко тебя. После столовой ты вообще потеряешь дар речи, отправишься в нокдаун. Приезжих больше всего поражает наша столовая. Желудок – всему голова.

И верно… Нет, не стану расписывать, не рискну. Как можно передать печатными буквами вкус, скажем, вырезки в горчичном соусе с банановой подливой? Как?! Нет таких слов, человечество не придумало. Особенно при мысли, что надо сейчас встать из-за стола своего ленинградского кабинета и спуститься в гастроном, вокруг которого безликим серым шарфом накручена очередь за трижды мороженным мясом… Черт, сорвался! Нарушил данное себе слово избегать всяческих сравнений с нашей жизнью!

– Ладно, ладно, – ворчливо произнес я. – Подумаешь! Вышел из столовой и забыл. Нокдаун – временная потеря сознания.

– Именно. До того, как вновь проголодаешься. Ну как? Хорошо устроились евреи? Самое время поговорить об антисемитизме? Нет, эта тема нас в кибуце не занимает. Прошло. Мы как в крепости. Даже от синагоги отделились! Хотя есть и религиозные кибуцы, с иешивой и синагогой…

Ночью я долго не мог заснуть. Вспоминал людей, с которыми познакомил меня Юрий Федорович, – молодого художника из Кишинева, его жену-пианистку, четверых детей. Художник, помимо своей профессии, десять лет занимается наладкой готовой продукции – доильных агрегатов. Жена по совместительству работает в правлении кибуца и преподает музыку детям и взрослым. Вспомнил их трехъярусную квартиру в колониальном стиле с развесистым деревом на лужайке, с ветвями, тяжелыми от крупных плодов папайи. Их абсолютный достаток и… тоску в глазах. Вспомнил больницу, где врачевал Юрий Федорович, уникальный гастролог. Больница построена на средства нескольких близлежащих кибуцев. Гигантский комплекс с ультрасовременным оборудованием. Операции на сердце, пересадки органов, тончайшая нейрохирургия. Все бесплатно для членов кибуца. Приезжают пациенты со всего мира, но за деньги. В Израиле подобные операции раза в два дешевле, чем в Америке. Вспомнил «дворцы» для престарелых с индивидуальными квартирками, залами отдыха, концертным комплексом, диетической столовой…

– Слушай, ты доволен жизнью? – спросил я приятеля, расположившись под искусственным кварцевым солнцем, на лужайке перед бассейном.

– Как тебе сказать? – помолчав, ответил он. – Нельзя долго жить в клетке, даже золотой. Коммуна – это искусственная среда. Человек рожден хищником, он ест мясо, хоть и прожаренное. Человеку надо физически ощущать свободу, физически ощущать собственность. Старикам – да, тут рай. Они его и заслужили, их руками тут немало наворочено. А молодежь покидает кибуц. Вначале стремятся сюда попасть, а потом, вкусив сладость сладкого гетто… Я тоже… изучу язык, освою технический уровень современной аппаратуры и… не знаю. Если не обрасту ленью и равнодушием, уеду отсюда. Кроме того, не так все тут красиво, как кажется на первый взгляд…

Лунный свет падал с библейского неба, узкой лентой касаясь кровати. Открытая форточка дышала остуженным горным воздухом. Доносились приглушенные звуки музыки – после одиннадцати кибуц спит, многим в пять утра на работу: в доильные апартаменты, на молочные конвейеры, к сборочным станкам. А художник из Кишинева эту неделю по разнарядке должен работать в роще – убирать бананы, занятие весьма физически тяжелое. Всю прошлую неделю он провел в боевом наряде, охранял кибуц от террористов. Техники, слава богу, теперь достаточно – с локаторами, с ночным наведением огня… Так и живут – с серпом и боевым молотом, символом коммунистической идеи. Я вспомнил треп у бассейна с голубой светящейся водой.

– Коммунизм – это лоскутное одеяло, под которым творится все то, что должно происходить между людьми: один человек «нажаривает» другого, – делился со мной какой-то молодой человек в плавках. Его сильное мокрое тело отражало блики светильников, что окаймляли бассейн. – Когда я вспоминаю о том, что члены правления кибуца и приближенные к ним лица отхватили себе такие дома, рядом с которыми наш Дворец искусств кажется шалашом, когда я об этом вспоминаю, во мне пропадает «гомо сапиенс» и пробуждается «гомо советикус», – горячился он. – Мне хочется качать права, добиваться справедливости. А в итоге я добился тяжелой и однообразной работы по сортировке овощей. И год живу в доме для малосемейных. Все уже въехали в квартиры, а я продолжаю жить в общаге. Точно, как на покинутой родине. Сплошная коррупция и блат. Вообще Израиль – классическая страна блата.

– А вы держитесь за кибуц, – проговорил я.

– Думаете, так легко отсюда смыться? – уныло ответил молодой человек. – Попасть трудно, а уйти еще труднее. Надо рассчитаться с долгами. За все – за квартиру, за жратву, за одежду. А приду за расчетом, оказывается, я все еще хожу в должниках. В том и сила кибуца, что засасывает, точно болото. Если только смотаться за границу и там остаться…

– Невозвращенцем, – изумленно проговорил я.

– Невозвращенцем, – вздохнул молодой человек. Лунная полоска сползла с кровати на пол, а мне все не спалось. «Странная человеческая натура, – размышлял я, – казалось, чего не хватает – все есть, и… невозвращенец. А этот художник из Кишинева: дом – полная чаша, и такие печальные глаза. «Вот детям – да! – говорил художник. – Детям здесь хорошо, это уже их родина. А взрослые… В них сидит какой-то вирус тоски, что ли. Иногда подумаешь: о чем тосковать? Об унижении в той, оставленной жизни, из которой мы вырвались? И все равно тоска не проходит. Человек должен жить там, где родился». – «Мне хорошо там, где хорошо моим детям, – отрезала жена художника. – Я счастлива, слушая как дети разучивают гаммы. Гаммы здесь звучат иначе, чем звучали там, в Кишиневе. В них иная сила. И дети это чувствуют…»

Утром, перед отъездом из кибуца, я заглянул в «бесплатный» магазин. Все оказалось так, как рассказывал Юрий Федорович.

Я набрал полную сумку снеди в совершенно безлюдном магазине, словно в собственном шкафу, и, подавляя почти физическое недомогание от необычности обстановки, вышел из магазина. И все оглядывался – не воротят ли меня назад, не пристыдят за неоплаченные продукты. Нет, никто не окликнул.

У кассы автобусной станции я продолжал испытывать чувство неловкости – конечно, «бесплатно» – штука приятная и весьма удобная. Но расчетливый ум придал какое-то равновесие моему состоянию: билет до Назарета стоил шесть шекелей, а «дармовые» продукты потянут шекелей на пятьдесят, не меньше, вон какая тяжеленная сумка. Так что выигрыш налицо…

В блаженном состоянии внутреннего комфорта я добрался до Назарета.

Назаретов было два. Один – еврейский, новый город Назарет-Элит, второй, «главный» – старый город, арабский.

Где какой было понятно по внешнему виду пассажиров автобуса. Если на остановке Назарет-Элит входили и выходили печальные мужчины в черных шляпах, то в старом Назарете в пассажирах можно было признать и арабов-мусульман, и арабов-христиан. А могли бы войти и греки-католики, и православные греки, христиане-марониты и римские католики и множество другого разного люда, одетого кто во что горазд…

Пожалуй, шоссе, что развалило нежную Ездрилонскую долину, соединяя оба Назарета, и показало отстраненность ортодоксальных евреев от остального пестрого мира. И дело не только в соблюдении чистоты культовых границ, но и в сложившейся на протяжении тысячелетий подозрительности – не готовят ли иноверцы какой-нибудь подвох евреям, очередную неприятность. Лучше держаться в стороне…

Автобус двигался медленно в сплошном потоке автомобилей, людей, ослов, коз… И угораздило водителя свернуть на эту улочку! Как я понял из возмущенных возгласов пассажиров, водитель-араб изменил маршрут, чтобы подвезти своего знакомого, и вот застрял. Надо сказать, что водитель-араб – такая же редкость в автобусной компании «Эгед», как трехгорбый верблюд. И вот пожалуйста… За служебное нарушение еврея турнули бы с работы в два счета, а араба – еще крепко подумают: не дай бог обвинят в шовинизме. Та же картина, что и в Америке – нередко неграм прощают то, за что белого сотрут в порошок. Из-за боязни осложнений…