Александр Лозневой - Крепость Магнитная Страница 30

Кинотеатр, рассчитанный на тысячу с лишним мест, заполнили задолго до начала слета. В зале шумно, весело. В одном его конце плавно лилась задумчивая украинская песня, в другом — звонко, с задором выговаривала гармонь про саратовские страдания. А у самого входа гудела казахская домбра…

В середине зала поднялся высокий белокурый парень с кимовским значком на груди и громко запел:

Нас утро встречает прохладой,Нас ветром встречает река…

Зал сразу притих, можно сказать, замер, выжидая, пока тот закончит фразу, и вдруг мощно, одним дыханием, подхватил:

Не спи, встава-ай, кудрявая.В цехах зве-е-ня,Страна встает со славоюНавстречу дня.

Однако уже на втором куплете послышался разнобой, путаница, и тут, как бы разрезав песню, потеснив ее, выплеснулся наружу высокий, сильный голос:

Ка-а-линка, ка-лин-ка, ка-ли-и-и-н-ка моя!

Девчата и парни ударили в ладоши, стали притопывать. В пространстве между первым рядом кресел и сценой тотчас показался долговязый, стриженный наголо юноша, взмахнул руками-крыльями, полетел в танце:

Калинка, калинка моя,В саду ягода-малинка, малинка моя…

— Па-а-шел! Па-ашел! — дружнее, громче захлопали в такт сидящие в зале. — И-и-и эх!..

Открылся занавес, и на сцену вышел крупный, плотный человек в сером костюме, которого все знали. Это был секретарь горкома партии, бывший работник Коммунистического Интернационала Молодежи, Виссарион Ломинадзе, или, как его называли некоторые, — Бесо. Подняв руку и выждав, пока зал утихнет, объявил слет ударников Магнитостроя открытым.

Музыканты вскинули начищенные трубы, и сотни голосов с первых же тактов подхватили мелодию:

Вставай, проклятьем заклейменный…

А когда трубы и голоса умолкли, секретарь горкома сказал, что он сегодня с особой радостью предоставляет слово большому другу магнитогорских строителей, члену Политбюро, наркому тяжелой промышленности, товарищу Орджоникидзе.

Тотчас ударил шквал аплодисментов. На мгновение вспышка магния ослепила людей. Все встали. Григорий Константинович умоляюще развел руками, хватит, мол, достаточно, но собравшиеся в зале продолжали аплодировать, выражая этим свое безграничное уважение к нему — коммунисту, революционеру, наркому, просто человеку. Рукоплескания то ослабевали, то опять взрывались громом.

Орджоникидзе стоял в ожидании тишины и лишь поглаживал усы, смотрел в зал. Он узнавал себя в этой непоседливой, кипучей, полной революционного пафоса, молодежи; радовался этому. Стоял в тяжелых сапогах, в неизменном френче из грубого сукна — пожилой, мужиковатый, обладающий, судя по внешности, недюжинной физической силой. Однако сейчас, в эту минуту, он был совершенно бессилен. Над ним властвовала аудитория, она как бы нарочно оттягивала время, не отпуская его, но и не давая возможности начать речь. С жадностью рассматривала, любовалась им, оглушала рукоплесканиями. Нарком переступал с ноги на ногу, вскидывал руки, прося тишины. А поняв, наконец, что это не помогает, захлопал в ладоши вместе со всеми. Заулыбался. В своды зала ударили возгласы:

— Да здравствует Железный нарком!

— Нехай живе ленинизм!

— Пятилетку — в четыре года!..

Громовым «ура» откликнулся переполненный зал. С новой силой обрушился прибой аплодисментов. Григорий Константинович стал показывать на часы: довольно, мол, теряем дорогое время, и овации мало-помалу стали утихать. Наконец воцарилась тишина, и нарком, подойдя к трибуне, заговорил негромким, срывающимся на фальцет, голосом. Заговорил о том, что его радуют и первые доменные печи, и взрывы на горе Магнитной, и белые, как снег, клубы пара над коксохимом; и эти гудки поездов с углем, прибывающих из Кузбасса; и убегающие думпкары с рудой — на Кузбасс. Глубоко радует и волнует ленинское предвидение, которое на глазах всего мира становится явью.

— Но вы не думайте, что у вас все хорошо, гладко, что я лишь буду восхищаться вашими успехами и умолчу о недостатках. Нет, это было бы в корне неправильно, было бы не по-партийному. Мы, большевики, не можем обойтись без смелой, здоровой, поучительной критики. — И он подверг анализу ошибки и промахи, приведшие к тому, что жилищное строительство, которому должно уделяться особое внимание, было отведено на второй план, пущено фактически на самотек. Нарком знал: большинство рабочих ютится в бараках, землянках, скученно, без всяких коммунальных услуг, и как коммунист-ленинец не мог примириться с этим.

— Время, когда бараки удовлетворяли строителей, прошло. — Он резко взмахнул рукой, как бы отрубил. — С этим покончено! Надо создавать более сносные условия. Строить не только хорошие домны, мартены и прокатные станы, но и благоустроенное жилье, чтобы рабочие чувствовали себя хозяевами страны…

Таким и остался он в памяти участников слета.

И вот нарком снова в Магнитке. Нет, не к горнякам направился он, сойдя с поезда. У горняков дела шли неплохо. Поспешил на стройплощадку, где по его указанию возводились первые многоквартирные дома. Его интересовало, что и как сделано за год. Он так и поставил вопрос перед местными руководителями. Попросил отчитаться. Строительство жилья по-прежнему шло натужно, с отставанием, и это более всего огорчило Григория Константиновича. Потребовал ускорить возведение жилых домов, покончить с неразберихой и благодушием, объявить стройку ударной.

— В противном случае, — заявил он, — рабочий класс еще долго не сможет выбраться из землянок!

Кроме квартир, нарком распорядился строить столовые, детские сады, ясли и даже дом отдыха в горах, который, как он сказал, стал для тружеников завода первой необходимостью.

…Пристукнув кирпич, Платон подобрал лишний раствор, пригладил паз: будет лежать, никуда не денется. Работал не спеша, с оглядкой на сделанное: считай, целых три года не брал мастерка в руки! В его движениях, в том, как черпал раствор из ящика, чувствовалась любовь к делу, стремление сработать так, чтобы, как говорится, комар носа не подточил.

Проходя мимо, Богобоязный покосился на Платона. Его бесило, что он уже не бригадир, что на его место прораб назначил матроса.

— Неуч, студент!.. — бурчал Колька. — Что из того, что матрос, а где квалификация? Где опыт?

Платон почти не слушал его, молча тянул карниз, который во что бы то ни стало надо было закончить сегодня. В это время и подошел возбужденный Порфишка:

— Сидишь тут на верхотуре и ничего не знаешь!

— Что такое? — обернулся Платон.

— Товарищ Серго на ЦЭСе был.

— Сегодня?

— Только что! И понимаешь, как вышло, просто удивительно. На электростанции, значит, с утра стало известно: приедет. Ну, начальство, понятно, тревогу… главным образом насчет чистоты, чтоб в грязь лицом не ударить. Пошли в ход скребки, метлы, веники. Такая чистка-драйка началась — пыль столбом! Площадку у главного входа чуть не языком вылизали: ни соринки, ни пылинки, что тебе в детском саду! Над входом надпись: «Добро пожаловать!» Ну, стоят, ждут, вот-вот наркомовская машина покажется: не прозевать бы! Тикают часы: десять, двенадцать, а никакой машины не видно. В чем дело? Своими ушами слышали — нарком будет, а вот — нет. Решили, что-то в пути случилось: поломка, прокол. Всякое может быть. Стоят, ждут, толком никто ничего не знает. Вот и представь себе положение, в котором оказался начальник ЦЭС: отменить приказание он не может, даже отойти от центрального входа не решается — стоит сам и других не отпускает. И вдруг — что бы ты думал — подбегает к начальнику мальчишка, практикант из фэзэушников, и говорит: «Товарищ Серго давно приехал!» — «Как?.. Где он?» — «В котельной, наверное!.. Там дядя Коля, хромой кочегар, все ему показывал…»

Начальник ЦЭС побледнел. Вот те на! Да как бросится по железной лестнице наверх. За ним, понятно, весь треугольник.

А получилось так. Ожидая наркома у главного входа, начальник намеревался показать ему прежде всего машинный зал, где все медяшки, как на корабле, блестят. Пусть, дескать, увидит, полюбуется. Нарком выехал на электростанцию, но подъехать к ней не смог. Сошел с машины — и пешком по тропке, берегом реки, где рабочие ходят… Там, с тыльной стороны, — ни охраны, никого вообще нет. Открыл дверь — и оказался в зольном помещении.

Пыль, грязь, и опять ни души. Как раз обеденный перерыв начался. Но вот показалась женщина. В руках у нее ведро, тряпка. Поздоровался нарком, спрашивает:

— Как работается?

Женщина подняла голову — это была уборщица Мария, — удивилась. Никто никогда ее работой не интересовался, а тут — на тебе — благодетель нашелся. Про Орджоникидзе, понятно, слыхала, но чтобы так — в глаза увидеть, разговаривать, — такого и в мыслях не было. Ну, конечно же, участник какой-нибудь комиссии! Сколько их, всяких комиссий! А то еще практиканты повадились — отбою нет. Непременно всем интересуются, рассматривают: дело-то новое. Да кто их разберет!..