Анатолий Маркуша - Грешные ангелы Страница 30

— Уйдешь, бросишь, а что станешь делать, хозяин?

— Что делать, нет проблемы! Вот она — шея! Видишь? А хомутов сколько угодно. Пойду водителем троллейбуса — те же деньги, и никаких предполетных, никаких разборов полетов, никакого рисования маршрутов… На рефрижераторный междугородний фургон устроюсь баранку вертеть — тоже курорт. И еще — впечатления!

Он говорил долго и, я понимал, совершенно искренне, хотя прекрасно знал — никуда из авиации Меликян не уйдет. Авиация — его жизнь, хорошая или плохая, особенного значения уже не имеет. Его! Эта жизнь держит и не пускает. Как я хорошо понимал Мелика…

Дома жена меня спросила:

— Где ты был так долго?

— На аэродроме.

— До таких пор? Что же ты там делал?

— Сначала летал, потом был разбор полетов… Немного задержался на стоянке.

— Контровский вернулся два часа назад. Я к ним заходила. Седой — час сорок дома, Лавриков — тоже… Почему у тебя одного дела?

— Это несерьезный и бессмысленный разговор, — попытался я спустить на тормозах, чувствуя, к чему идет, — такая у меня работа, и другой ожидать не приходится.

— А дрова пилить должна я? А картошку перебирать — половину выкинуть уже можно — ты уже не в состоянии: летчик! Гордый сокол?! С собственным сыном заняться у тебя сил нет — устал…

Началось.

Я взял в коридоре топор и пошел в сарай. Лучше колоть дрова, чем снова слушать всю эту бессмыслицу.

Я колол дрова долго, тупо, старательно, хотя отлично понимал: наруби я хоть полный сарай дров, уложи аккуратные сосновые полешки одно к одному, до самой крыши, все равно ничего уже не изменится.

Так жить нельзя.

А как можно? Как правильно?

И «пленка» закрутилась назад.

Почему-то припомнилась Бесюгина-мама. Теперь она казалась не такой и солидной, как в те годы. Я стал соображать, а сколько могло ей быть тогда лет? Выходило, едва ли больше тридцати — тридцати двух… А моей жене?

Наверное, это напрасный труд — проводить параллели.

Еще Толстой сделал свое глубокомысленное замечание по поводу счастливых и несчастливых семей. Тут — как повезет… Я вернулся в дом с вязанкой наколотых дров. Тихонько опустил полешки возле печки. Как они пахли!

Восторг!

— Вот видишь, — сказала жена, — и ничего с тобой не случилось. Даже полезно. После войны все летчики ужасно разжирели. Кормят вас и два горла, а физически не работаете. Это вредно. У Киры Лавриковой есть трофейный шагомер, вешается на пояс и считает, сколько человек проходит. Как ты думаешь, сколько Кира задень километров наматывает?

— Чего мне про Киру думать? Пусть Витя Лавр и ко в думает — его жена.

— Тебе на все плевать! Кира, к твоему сведению, меньше двенадцати километров в день не нахаживает. Плюс стирка, плюс мытье полов, плюс продукты… Ты не слушаешь, мне кажется?

— Слушаю.

— И молчишь?

— Надо рыдать?

— Очень остроумно!

— Чего ты хочешь?

— Узнать твое мнение.

— Мне очень жаль бедняжку Лаврикову. Не могу только понять — так она изнуряется и при этом на глазах жиреет! Килограммов восемьдесят в ней есть?

— Вот все вы так.

Выхожу снова на улицу. Надеваю лыжи и медленно бреду к дальнему пруду. Луна только вышла — светло, как днем. Деревья в узорах, снег поскрипывает. Вполне было бы хорошо жить без этой надоевшей тягомотины — разговоры, разговоры…

На войне думалось: если удержусь до победы целым, житуха пойдет — лучше не надо! Но я как-то не пытался конкретизировать, как понимать — лучше не надо. Хватало одной мысли: не будем никого терять на чужих зенитках, писаря перестанут отмечать в журналах боевых действий «пропал без вести» или «с задания не вернулся». Чего еще надо?!

Видно, не я один, а все и ждали и отмахивались от приближавшегося будущего. Дожить бы, а там разберемся!

Разберемся как-нибудь.

Поскрипывает снег. Хорошо, накатисто несут меня лыжи к дальнему пруду. А там откроется долгий-долгий тягун, я пройду его в темпе, перед самой вершиной задохнусь и взмокну, но зато потом, когда покачусь вниз, когда расслаблюсь, когда смогу задышать легко и привольно… Вот это замечательно — катить, и катить, и катить вниз, а в лицо колючий ветер, и во всем теле радость.

А потом?

Приду домой. И все начнется сначала: где был, почему задержался?..

Давно следовало поставить точку. Надо хоть себе признаться: не получилась жизнь с Клавой и не получится. Дальше будет только хуже. Не обманывай себя.

Кто виноват — не имеет значения.

Не виновника искать надо, а найти в себе силы прекратить наше унизительное сосуществование.

А теперь: спасибо Клаве!

Вернулся я из командировки. Летал на завод, знакомился с новой материальной частью, оттуда — в центр переучивания, подтверждал класс и инструкторские права. Командировка несколько затянулась. Врать не стану — длинных писем домой не писал, но раз в неделю — открытку. Какого-нибудь тигренка или слонишку старался посылать: «Привет от папы! Кланяйся маме…» — это обязательно.

И вот вернулся. Не успел в городке появиться, прямо на аэродроме меня перехватил политотдельский подполковник.

— Слушай, — говорит, — тут на тебя вот такая, — руками разводит, — телега появилась. Начпо велел разобраться.

— Раз велел, разбирайтесь.

— Дело такое, вроде бы деликатное.

— Ну и разбирайтесь деликатно, — говорю. — От меня что требуется?

Подполковник достал из планшета бумагу и говорит:

— Сперва прочти. Гляжу, почерк Клавин.

Читаю и узнаю, что я к семейной жизни непригодный, что меня следует перевоспитать и направить, иначе разрушится еще одна ячейка нашего общества, что сама она старалась, пока хватало сил, а теперь силы иссякли… и так далее, в таком духе — две страницы убористыми строчками. Прочел, отдаю бумагу подполковнику.

— Что скажешь, — спрашивает, — какой комментарий будет?

— Если не возражаете, я сначала ей скажу. Правда, говорить ничего не стал. Молча положил копию заявления в суд — о разводе и ушел.

37

— Скажи, Абаза, на пилотаж у тебя аппетит еще не прошел? Держится еще задор? — спрашивал генерал Суетин.

И я старался сообразить: к чему такое начало? Особых нарушений за мной не числилось. Неудовольствия начальство тоже не выражало. Но спрашивал-то Суетин неспроста — уж будьте уверены, на этот счет у меня был как-никак опыт и нюх.

На всякий случай я склонил голову к плечу, вроде вошел в состояние глубокой задумчивости… И, пока было возможно, молчал…

— Есть интересное задание, Абаза, — заговорил вновь Суетин. — Показательный пилотаж. Работать тут, над центром аэродрома. И надо, чтобы публика ахнула…

— Какое прикажете упражнение выполнять?

— Не валяй дурака, Абаза! Ты был шустрым и сообразительным мальчиком. Высокое, — он поднял руку над головой, — наземное начальство, которому мы, к сожалению, теперь подчинены, желает видеть, что могут «прикомандированные» к нему летчики. Короче, устраивается праздник: будут парашютные прыжки на цветных куполах. Воздушный «бой» пары против пары, штурмовка, катание публики на вертолетах…

Нетрудно было сообразить: Суетин всей этой затеей недоволен. Скорее всего, праздник генералу навязали.

И подумалось: «Но как тебе, братец, ни противно наземное начальство увеселять, на что-то ты рассчитываешь…»

— Время, отводимое на пилотаж?

— Пять минут чистых — над полем.

— Высота, — спросил я, — от и до?

— От метра, выше нуля и, чтобы не скрывался из глаз, до. Комплекс составь сам, свободный. Доволен?

— Есть! — сказал я и был отпущен с миром.

Точно в назначенный момент я ворвался налетное поле, снизив свой Як ниже леса, ниже телеграфных проводов…

Подумал: «Ты сказал: плюс один метр выше нуля, честь имею… Получай!» — и тут же представил встревоженное лицо моего непосредственного начальника и напряженную улыбку генерала Суетина.

Я подхватил ручку на себя, слева мелькнуло оранжевое пятно — тент, сооруженный для гостей, — мелькнуло и исчезло.

Я поставил машину в зенит, выждал чуть и повел ручку к борту, нажимая ногой на педаль. Як плавно обернулся одним… вторым… третьим витком восходящей «бочки». Тут я помог машине лечь на спину, аккуратно зафиксировал положение вверх колесами, головой вниз и дал опуститься носу к земле. Отвесно.

Пилотаж, наблюдаемый с земли, кажется хорошо отрепетированным танцем. Танец может быть быстрым или медленным, но всегда фигура переходит в фигуру без рывков и изломов — локально гладко, безостановочно.

Пилотаж, ощущаемый летчиком, это прежде всего сменяющие друг друга перегрузки: темнеет в глазах, отпускает, давит, давит… а теперь тащит с сиденья вон из кабины… И снова потроха в горло… А следом: голова ничего не весит… плывет…