Михаил Аношкин - Кыштымские были Страница 31

— Проходи, проходи, дядя, коли набулдыжился!

Видал? Ну и молодежь пошла нонче: ни страху, ни почтенья. Внуки они против меня, а туда же — набулдыжился…

Ну, да это все присказка, а сказка-то впереди. Кто-нибудь рассказал бы мне ее, ей-богу, не поверил бы. Вот до чего чудно получилось. И не соврать — такие вот штукенции жизнь выкидывает.

Бегу это мимо магазинчика, до дому рукой подать — три околотка и один переулок. Слышу, вроде у магазина кто-то долбится. Потом — треньк! Стекло полетело. Сторожа здесь не держат, магазин-то стоит с незапамятных времен, никаких историй с ним не случалось. Кто бы, думаю, стекло-то мог порушить? Главные окна на ставни закрываются, а у самой крыши оставили маленькое окошечко-отдушину. Там и есть незакрытое стекло. В этом магазинчике-то часто бываю. Иной раз старуха велит купить разной там крупки, сахару. А то я и сам за чекушечкой заглядываю. Чекушек-то нонче мало выпускают, все это бутылки зеленые. Разор от них один. А продавщица Нюрка знакомая, она всегда в запас для меня чекушечку держит.

Свернул это я к магазину. Вижу, кто-то ящик на ящик составил, а их у магазина пустых всегда навалом. Забрался по ним до окошечка-отдушины. Стекло высадил: норовит в магазин попасть. Только это я хотел цыкнуть на вора, как меня кто-то в бок толкнул и шипит:

— Стоять!

Стою. Глянул и обомлел: рядом детинушка, на две головы меня выше, в руке финка острая. А тот, который на ящиках, спрашивает:

— Кого там принесло, Валя?

— Шатается тут один. Сам не спит и другим мешает.

— Бухой, что ли?

— Вроде нет, — и мне: — А ну, дыхни!

Я дыхнул. А тот говорит:

— Не, тверезый.

— Сунь ему перышко под ребро и спрячь в ящиках.

— Мокрое же дело!

— А он такой же бугай, как ты?

— Не, Коля, щупленький, как мышонок.

— Погодь, я гляну.

Тот с ящиков соскользнул да так ловко, стервец, даже не загремело. Взял меня за шиворот, тряхнул, у меня и селезенка екнула.

— Осторожнее ты, барбос! — кричу я, а он мне своей лапищей рот зажал и злым шепотом свистит:

— Вякнешь еще раз, солнышко больше не увидишь.

И переговариваются между собой. Тот, который спрыгнул, Коля, стало быть, объясняет:

— Голова проходит, а плечи нет.

— Давай замок хряпнем, и честь по чести.

— Шуму много будет.

— А с этим что делать?

— Мозгую. Отпустить — лягавых наведет. Перышко в ребра и чао? А?

— Мокрое же дело, Коля.

— Может, гниду сунуть в окошко? Пусть нам подает.

— А что? Лады!

— Слухай ты, собачья печенка! Моли богу — хорошие мы люди. Жизнь тебе даруем. Уразумел? Но плата по соглашению. Ты нырнешь в магазин, передашь нам, что можешь.

— Что вы, ребята! Разве можно…

— Цыц, лярва! Жить надоело? Или с нами, или на тот свет!

Жалко умирать. Внучка у меня хорошая. Семкина дочь. Без меня тоскует, а я без нее. А еще старуха на воскресенье чекушку обещала. И Седельников, ну у которого дома всякая лесная дичь живет, в гости звал, обещал на охоту взять. А тут — с нами или на тот свет!

Согласился. Они меня, как кутенка, сунули в то окошечко-отдушину. Свалился я на какие-то кули, бок зашиб. И ничегошеньки не вижу. Поднялся, бок потираю, ощупываю, что рядом со мной. Магазин-то знаю, сориентировался. И стоп — рука моя лом нащупала. Нюрка-продавщица иногда им двери изнутри закрывает. А душегубы торопят меня, — мол, давай, давай! Взял это я лом в руки да как заору:

— А этого не хотите?! — и загнул им мать-перемать с верхней полки. Они, по-моему, опупели даже. А потом давай шипеть: и печенка-то я собачья, и сучий-то потрох, и падла, и как только не обзывали. А вот добраться-то до меня — кишка тонка. Да если бы и добрались, я б им ломиком-то башки по-раскраивал. Видят, дело у них не вышло. Пообещали магазин поджечь, да кто-то, видно, помешал. А то подожгли бы, ей-богу, такие отпетые попались.

Сел это я на куль с сахарным песком и закручинился. Что ж теперь будет? В окошечко мне одному не вылезти. Другим путем не выйти. А в магазине заснуть — за вора почтут. Скажут, залезть залез, а вылезти не мог. На том и попался. А те верзилы-грабители удрапали в неизвестном направлении, ищи-свищи в поле ветра. Ну, положеньице.

Привалился я это ушибленным боком к другому кулю, согрелся, да боль утихомирилась. Задремал, понимаешь.

Проснулся утром. Слушаю, кто-то замок открывает, железную перекладину, что на дверях, отодвигает. Не иначе Нюрка на работу явилась. А то, что окошечко-отдушина не в порядке, не приметила. А на ящики и внимания не обратила. Ну, лежат и лежат, иногда их мальчишки растаскивают. Заходит в магазин, а я тут как тут. Как огурчик перед ней. Как Христос перед народом. Нюрка, ясное дело, за сердце, пятится к двери. Думаю, заорет еще и всю обедню мне испортит. А надо тихо. Вот и говорю:

— Анют, не признала, что ли?

— Дядь Вань? А че тут делаешь?

— Оказия оказалась.

— Небось до чертиков напился?

— Хуже, Анют. Магазин твой спасал.

— Как так спасал?

— От грабителей.

— Да окстись ты, дядь Вань. Какие такие грабители? Сроду у нас тихо.

— Было тихо, Анют. Заходь, заходь, не боись. Глянь на отдушину-то!

— Ах, леший тебя — окно высадил!

— Так ведь не я же!

Вот же баба вредная. Знает же меня сто лет, а не поверила. Ты, говорит, дядь Вань, посиди малость, а я за милицией сбегаю. Я настаиваю: мол, вместе сбегаем. А она ни в какую! К двери пятится, а сама твердит:

— Уж посиди, дядь Вань. Я мигом обернусь!

И закрыла меня сызнова. Вредная. Ну, милиция мигом разобралась. Меня-то весь Кыштым знает. В жисть чужого добра не брал, детям и внукам своим это же завещаю. А тут будто бы по своей воле в магазин залез. Смехота! Никто ж не поверил. А тех субчиков где-то в Аргаяше прихватили. Тоже в магазин ломились.

С Нюркой больше не здороваюсь. И за чекушкой к ней не захожу. Обиделся. Вот не поверила, понимаешь, человеку. А почему? Намедни иду мимо магазина, а она зовет:

— Дядь Вань! А я чекушечку припасла.

На кой ляд мне твоя чекушечка? Мне теперь в другом магазине оставляют. Знаешь, возле базы. Там свояченица торгует.

Заяц так заяц!

Говоришь, не старею? Твоя правда. Меня со старшим сыном Семкой путают. Недавно бабка Савуниха спрашивает: «Ты кто? Ванька или Семка?» Иван, я талдычу, Иван, протри глаза свои. А она головой качает: «Несусветность пошла какая-то, сына от отца не отличу!» Я на гору Сугомак запросто могу взбежать и кубарем оттуда скатиться. Вон Андрей Мыларщиков, одногодок мой. Так из него давно уже песок сыплется. А какой охотник был! Бывало, шастает по лесу, с ног до головы белками обвешан, только голова торчит да дуло берданы.

По осени я ходил за зайцем. С Пустобрехом своим. Кобелина, скажу тебе! Здоровенный, но глупый. Науськиваю — ищи куяна. А он только хвостом крутит. Шуганул я его. Он хвост трубой и в кусты. Я следом. Думаю, выскочит косой, я его и припечатаю из двух стволов. Вижу — бежит Пустобрех обратно. Сел на задние лапы, морду кверху и только что не воет. Что такое? Уж не взбесился ли? На всякий случай попятился — укусит сдуру. Ежели что, соображаю, пристрелю. Жалко, а что делать? Гляжу — выскакивает из соснячка заяц. Скок-поскок и сел на свой хвост-пуговку рядышком с Пустобрехом. Ушами шевелит, усы топорщит и вроде по-своему, по-заячьи, улыбается. У меня и глаза на лоб. А Пустобрех жалобно скулит, что малый ребенок плачет. Поднял я берданку и собрался сразу из двух стволов ударить. А куян будто понял и к собаке жмется. Кобеля пожалел и не выстрелил. Как ни говори, а со щенка его выпестовал. Хоть глуп, но дорог. Заяц опять скок-поскок и ко мне под ноги. Сел и словно бы о сапог ласково трется. Сроду такого не видывал. И полезли всякие дурные мысли в голову. Не верю ни в бога, ни в черта. Какой уж там бог, ежели наши весь космос излазили и ничего не нашли. А тут затмение нашло. Зуб на зуб не попадает — дрожу весь. Разве нормальный заяц будет так делать? Выходит, не куш, а оборотень? Человек я пожилой, навидался всякого, а сгинуть ни за что ни про что неохота. И припустился я домой. Не зря же меня Бегунчиком прозвали. А про Пустобреха и говорить нечего — он первый подорвал, только я его и видел!

Возле своей избы отдышался, взопрел весь — пот глаза выел. Оклемался малость, гляжу и глазам не верю — косой сидит себе на своей пуговке, ушами прядет и вроде бы опять улыбается. Плюхнулся я на лавочку да как заору благим матом:

— Брысь отсюдова, окаянный! Сгинь, нечистый!

А заяц прыг-скок и к моим ногам. Трется, варнак, о сапог. Когда я сызнова-то в ум пришел, вот тогда только сообразил. Дурак старый — в нечистую силу поверил! Самое же обыкновенное — ручным заяц-то был. Такой ручной, что я диву давался. Другая собака так не ластилась, как он. Пойду, бывало, в магазин, а он со мной скок-поскок. Люди удивляются, мальчишки, сам знаешь, какие они охальники, камнем все в куяна норовят.