Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 3 том Страница 31

Наташа (устало). Мне не в чем каяться...

Мадам Обломок. Священника зови... Все грехи свои, все, что они требуют... все... все... со смирением.

Наташа молчит.

A-а! Не хочешь! Жестокосердуешь! Зачерствела в окаянстве своем! Не покоряешься! Так я сама... позову! (Бросается к двери.) Эй! Господа! Люди!

Наташа (стала во весь рост. Ее глаза горят). Зови!

Маруся (в ужасе). Наташа!

Наташа (мадам Обломок). Зови! Священников, судей, палачей — всех зови... Пусть на твоих главах бьют...

Мадам Обломок (испуганно). Наташенька!

Наташа. Пусть при тебе пытают... жгут... Зови!

Мадам Обломок. Наташенька! (Падает на колени перед ней.)

Наташа. Я знаю, что грех, что долг. Умереть молча — долг... Слово обронить — подлость!

Маруся (тихо подходит к ней, шепчет). Я буду молчать... Наташа!

Мадам Обломок. Господи, спаси сирот твоих...

Измученная Наташа медленно опускается не койку. Долгое молчание.

Маруся. Еще и жизни не было, как же умирать? Мы с Антоном так ни разу и не поцеловались. (Печально улыбается.) Он у меня строгий... (Вздыхает.) Так теперь и... (После паузы.) Я позавчера его в саду ждала. Там есть аллея каштанов...

Наташа (ласково). И беседка в конце.

Маруся. А ты и беседку знаешь?

Наташа. Знаю. Я все знаю.

Маруся (вздыхая). А с акаций уже все осыпалось... Позавчера я еще была вольной... Каштаны цвели... (Тихо.) Нас расстреляют?

Наташа. Нет. Повесят.

Маруся. Ой! (Закрывает лицо руками.)

Наташа. Маруся! Маруся! Маруся! (Обнимает ее.)

Маруся. Я за тебя буду держаться, Наташа!.. Когда поведут нас... Ты сильная.

Наташа. Маруся, мы будем идти и думать... ты о своем Антоне, я о своем. И голову, голову высоко... как Софья Перовская. Чтобы все видели... как надо умирать...

Маруся. И Антон увидит.

Наташа. Да. А потом в город придут наши... И флаги на улицах...

Маруся. Антон речь скажет на площади... И все девушки будут слушать его. А нас не будет. И он потом забудет меня...

Наташа. Кто умирает так, как мы, того не забывают.

Долгая пауза.

Мадам Обломок (бормочет). Господи... Да как же вы перед смертью... Перед смертью такие...

Наташа. Евдокия Петровна. Вас выпустят. Зачем вы им? Вы выйдете на волю и отнесете мое письмо Степану... Пусть отошлет Даше...

Мадам Обломок. Сделаю. Все сделаю.

Наташа. А если отберут... или потеряете... вы расскажете, что в письме было...

Пауза.

Это письмо Аленушке. (Достает письмо из-под ножки койки.) Слушайте внимательно. (Читает.) «Дочь моя. моя Аленушка! Когда тебе исполнится семнадцать лет, ты прочтешь это письмо... И ты узнаешь, что твой отец пал в бою, а мать — казнена. Но ты не заплачешь, как не плачу и я, которой осталось жить только до рассвета. Я ухожу из жизни с сознанием исполненного долга. Я сделала мало, но я мало и жила на земле. Я не успела больше. И если б у меня была не одна жизнь, а десять, я все б отдала так, как отдаю эту, единственную: не жалея. Я завещаю тебе, моя Аленушка, сделать все, чего я не успела сделать. Я завещаю тебе мою неистраченную любовь и неизрасходованную ненависть. Я завещаю тебе будущее. Идя на смерть, я благословляю тебя на большую и гордую жизнь... А ты будешь замечательно жить, моя девочка! Будь же достойна этой жизни, она оплачена кровью твоего отца... и твоей матери...»

Пауза.

Маруся вдруг подбегает к окну и плачет. В окно ударил первый утренний луч.

(С досадой.) Что ж ты плачешь, Маруся? Разве так встречают последнее утро?

Маруся (сквозь слезы). Я уже не плачу!

Наташа (взволнованно). Смотри... заря!

Маруся. Как флаги...

Наташа. Да... Через несколько дней будут красные флаги над городом... И все преобразится. Война кончится.

Маруся. Какой она будет... жизнь... без нас.

Наташа. Необыкновенно красивой! Люди будут красивые, благородные... И моя Аленушка... среди них... Они будут вспоминать нас и петь наши песни... старые песни... (Поет очень тихо. задумчиво.)

Маруся плачет. Наташа крепко обнимает ее. Потом обе поют полным голосом. Песик несется в узкое решетчатое окно, и скоро ее подхватывает вся тюрьма. Все явственнее и громче доносится хор: «Вихри враждебные...»

Маруся, ты слышишь? Тюрьма поет, нас провожает.

Внезапно звякнул вапор, с грохотом отворилась дверь. Сноп света от фонаря упал в камеру. Голос офицера с порога: «Логинова! Бровко! Выходи!»

Маруся (прижимаясь к Наташе). Уже!

Мадам Обломок (бросается к дверям). Не имеете права! Не пущу!

Офицер (строго). Ну!

Наташа (Марусе). Идем (Медленно идет с Марусей к выходу.)

Маруся испуганно прижалась к Наташе; та. почувствовав ее детское тело, выпрямляется, обнимает подругу и, высоко подняв голову, идет. Мадам Обломок ползет за ними на коленях и на лету ловит руку Наташи. Мощно гремит песня, которую поет вся тюрьма.

Занавес

КАРТИНА ВОСЬМАЯ

Второе октября тысяча девятьсот двадцатого года. Москва. Фойе Свердловского коммунистического университета на Малой Дмитровке. где ныне помещается театр имени Ленинского комсомола. III съезд РКСМ.

В фойе шумно, оживленно. Поэт-комсомолец читает стихи. Мраморная лестница, на ней группа делегатов.

Делегат. Товарищи! Имею внеочередное заявление. Туркестанская делегация привезла с собой в изобильном количестве урюк и проявляет частнособственнический гнусный индивидуализм...

Шум, смех.

Делегат из Туркестана. Это неправда, товарищи! Наш урюк — ваш урюк. Милости просим. Но пусть и питерцы…

Голоса. Что, что питерцы?

Делегат из Питера. Питер имеет масло и селедки... утаивать это мы не собираемся...

Хохот, шум.

Делегат. Итак, после заседания съезда пир на коммунистических началах, так?

Все бегут вверх по лестнице в фойе. На лестнице появляется взъерошенный и потный Очкарь. Схватив какого-то паренька за верхнюю пуговицу тужурки, он яростно доказывает ему что-то.

Очкарь. И ты должен понять и признать, товарищ, что это не метафизика, что эти разногласия выдвинуты самой жизнью, и вы должны признать, товарищ, что здесь, в Москве, вы все напутали, и наша харьковская платформа...

Парень (с отчаянием). Так ты ведь... Так ты ведь слова не даешь мне сказать.

Очкарь (напирая). Не дам! Не дам, пока ты не поймешь своих заблуждений...

На лестнице появился Рябинин в военной форме. Он остановился. прислушивается к разговору Очкаря и парня.

Рябинин (кладет руку на плечо Очкаря). Ну, ладно, слова ему не давай. Дай хоть вздохнуть ему. Дай человеку умереть спокойно.

Очкарь (оторопело смотрит на него). Рябинин! Ты? Откуда?

Рябинин. И не угадаешь. Из Крыма.

Очкарь (радостно трясет ею за плечи). Ну, рад! Ну, душевно рад тебя видеть! (Вдруг впивается рукой в его плечо.) Постой! Нет, постой. Ты мне прежде скажи; ты с чем на съезд приехал? Ты какой линии? Предупреждаю, если ты против классовости, так я тебя и знать не знаю. И лучше б тебе на съезд не приезжать.

Рябинин (смеясь). Постой, постой... Какая классовость? Ничего я не знаю. Я с окраины.

Очкарь (охваченный фракционным пылом). А! Хорошо! Отлично. Я тебе все объясню. (Потирая руки.) Понимаешь, мы, харьковчане, с боевым духом на съезд приехали. Мы им тут головки отвинтим!

Рябинин. Кому «им»?

Очкарь. Им. Всем. Бюрократам. Мы исходим из того, что наш союз должен быть не массовым, а классовым союзом рабочей молодежи. Интеллигенция поналезла... мещанство...

Рябинин. Постой, постой. Да ты ведь сам из интеллигенции.

Очкарь (смущенно). Ну и что ж! Но я... Но у меня дух рабочий. Я, брат, в комсомольском котле уже два года варюсь.

Рябинин. Ну и они... интеллигенты... и они пускай поварятся.

Очкарь (яростно). Ты меня не собьешь! Не собьешь! Мне странно только, что ты, рабочий парень, шахтер, изменяешь своему классу.

Рябинин. Постой, я никому не изменяю. И не кричи ты на меня! Ты ведь знаешь, на меня кричать... немыслимо.

Очкарь (визгливо). Ну и ладно. Вот приедет Владимир Ильич, он разберет наши разногласия, и ты увидишь...

Рябинин (взволнованно). Ильич будет на съезде?

Очкарь. Будет. Все говорят — будет. Вот он вам покажет!

Рябинин (сияя). Только б увидеть его... Только б посмотреть! (Стоит задумавшись. Потом тряхнул лохматой головой.) Ну, а еще кто из наших на съезде? Кого встречал?