Борис Левин - Юноша Страница 31

Взлохмаченный, с безумными глазами, потный и опозоренный, Сергей полез драться.

— Ты еще хочешь? — спросил Слухач.

Но тут вмешался Жинькин и крикнул, что хватит баловаться, а то и ему и им попадет за нарушение тишины в караульном помещении.

Гамбург вопил, что это издевательство, что это глумление…

— А ты зачем драться лез? — строго сказал Жинькин. — Теперь орешь?

Никто из присутствующих за Сережу не заступился.

В это время вошел дежурный офицер. Жинькин скомандовал:

— Встать! Смирно! — и отрапортовал: — Ваше благородие, драта-та-та, дра-та-та-та-та… За время нашего караула никаких происшествий не случилось!

Офицер снисходительно-иронически улыбнулся и заметил Жинькину, что сейчас, после революции, «ваше благородие» отменено и, согласно новому распоряжению, полагается говорить «господин».

— Слушаю-с! Виноват! Сбился!

Продолжая так же иронически улыбаться, кадровый офицер махнул лайковой перчаткой в сторону вольноопределяющихся: «Вольно, господа, садитесь!» — и ушел.

— Будто я не знаю, как по-новому рапортовать, но по-старому же им слаще!

Сергей почувствовал, что находится в лагере врагов революции и что Жинькин, вольноопределяющийся и дежурный офицер молча понимают друг друга. Они в молчаливом заговоре. Сергею вдруг что-то стало ясно, но что — он еще хорошенько не знал. С этих пор он возненавидел учебную команду, вольноопределяющихся и презирал себя за слабохарактерность.

На следующий день, в воскресенье, он был дома. К обеду пришли Пиотровский и Черниговцев. Папа наливал рюмки, и все чокались с Сергеем за скорейшую победу над немцами. Пиотровский все время предлагал Сереже перейти к нему на службу в «Северо-помощь».

— Я ему то же самое говорю, но он меня не слушается, — жаловался отец. — Уломайте его, господа… А то знаете, эти молодые… эти юноши… У них там ветер в голове и одни фантазии… геройские поступки…

Пиотровский говорил, что командир артиллерийского дивизиона его хороший знакомый и ему, Пиотровскому, абсолютно ничего не стоит перетащить Сережу к себе, в «Северопомощь».

— Один обед — и абгемахт.

— Ну да, — оживился папа. — Кто за этим постоит!

Сергею были противны и Пиотровский, и молчаливый Черниговцев, и папа, и мама. «Спекулянты, — думал он о них с омерзением. — Взяточники. Прохвосты». После четвертой рюмки, закусывая рубленой печенкой, он вмешался в разговор и развязно спросил у молчаливого приемщика сена:

— Ну как, лошадки еще не все передохли?

Черниговцеву показалось, что он ослышался, и он ниже нагнул голову над только что поданной тарелкой бульона.

— А ты, папаша, — продолжал Сергей, широко улыбаясь, — как твои шахер-махер? Сколько деньжонок хапнул за эту недельку? Ге-ге-э-э! — засмеялся он идиотским смехом.

— Сергей, перестань! — крикнула мама и впилась в него зелеными глазами.

— Не буду, не буду, не буду, — без конца повторял Сережа и быстро выпил еще одну рюмку. — Не буду, не буду, не буду, — отфыркнулся он и добавил грустно, вздохнув: — Сволочи вы! Вот что! — Ушел к себе в комнату и лег на кровать.

Сережа спал минут пятнадцать, не больше, а ему показалось, что спит уж очень давно. У кровати стояли отец и мать. Сергей, протирая глаза, заметил их встревоженные лица.

— Что все это значит? — строго спросил отец.

— Что? — удивленно переспросил Сережа.

— Может быть, ты с ума сошел там у себя в казарме? — испуганно прошептала мать.

Сергей молчал.

— Я у тебя спрашиваю — что все это значит?! — крикнул очень громко и властно отец. Он тяжело дышал, и оленьи глаза налились кровью.

— Это все значит, — медленно произнес Сережа, сел на кровать и достал папироску, — что мне надоело жить со спекулянтами. Вы мне давно противны, но у меня не хватало духа…

— Убирайся из моего дома! Вон! Чтоб ноги твоей!..

— Успокойся, Мориц, успокойся!.. Сережа, сейчас же извинись перед папой!.. И перед Пиотровским и Черниговцевым. Ты не знаешь, как много эти люди сделали для нас…

— Я все знаю, и оставьте меня в покое.

Сергей открыл шкаф, достал оттуда несколько смен белья, простыню и начал укладывать в портфель.

Отец нервно шагал по комнате, хлопал себя по голове. «Уа!» — выкрикивал он иногда.

— Успокойся, Мориц, успокойся!

Сережа собрался уходить. Папа подбежал к двери и театрально воскликнул:

— Никуда ты не уйдешь! Сумасшедший!

— Вы мне противны, — со страшной злобой процедил Сергей. — Понимаете — противны. Я вас просто ненавижу! — Он оттолкнул отца и дернул дверь.

— Сережа! Сергей! Опомнись! — умоляла мать и хватала его за рукав шинели.

— Черт с ним! Черт с ним! Черт с ним! — кричал папа.

Вбежала сестра Ида в украинском костюме со множеством лент. Она жестами и мимикой, точно ей не хватало воздуха, показала в сторону своей комнаты. Это означало: «Ради бога, тише, у меня там сидят знакомые, и все слышно».

Сергей хлопнул дверью, и зазвенели розовые чашки на буфете.

Он долго бродил по городу. Вспомнил Гришу Дятлова и завидовал ему. Сергею не хотелось жить в этом подлом мире. Когда стемнело, он пришел на набережную. Все скамейки были заняты, и негде было присесть. Обрадовался, когда кто-то окликнул его: «Гамбург!» Это был Валерьян Владимирович. Сережа горячо с ним поздоровался. Они не встречались с тех пор, как вместе слушали лекцию Милюкова.

— Куда вы пропали? Что вас не видать? Давно ли военный?..

Спустились к реке. Сережа разостлал шинель на траве. Ночь была теплая. Месяц серебряной спиралью качался в черной воде. Плыли незаметные плоты. Иногда кто-то кричал: «Причаливай!» Выделялась буква «ч», такая же темная, густая и теплая, как эта ночь.

Сергей все рассказал Валерьяну Владимировичу. И о том, как ему живется в казарме, о контрреволюционных, прямо погромных настроениях некоторой части вольноопределяющихся, о безразличном состоянии других и о том, что только что произошло дома, и, в частности, о своем отце и его компаньонах.

— Они зарабатывают десятки тысяч, и им, конечно, война до победы — чистая прибыль.

Затем он рассказал, как перестал ходить к Синеоковым, где собираются эти прилизанные земгусары.

— Синеоковы и эти молодые люди мне тоже глубоко несимпатичны, — заметил Валерьян Владимирович. — Сергей Митрофанович называет их паразитами. Это, пожалуй, правильное определение, — сказал в раздумье учитель Дорожкин. — Между прочим, вы знаете, — продолжал он, — Сергей Митрофанович ярый большевик. Правда, он у них там не самый главный, но выступает на митингах и меня раз затащил. Говорит горячо.

Потом Валерьян Владимирович рассказал, что он последнее время много толкался среди народа и что очень полезно потолкаться среди народа — можно услышать много любопытного.

— Народ, конечно, против войны и гораздо умнее и больше знает, чем о нем думают наши правители… Вам надо ближе познакомиться с Сергеем Митрофановичем. Умная и светлая личность. Большой знаток Французской революции… Но особенно не поддавайтесь его агитации. Он фантазер… и в каждой партии много мелких чувств и нечистоплотности… На днях мне попалась книжечка Н. Ленина «Империализм, как новейший этап капитализма». Не читали?

— Нет, — ответил Сергей и добавил с сожалением, что он почти совсем не читал политической литературы и только теперь решил этим делом заняться вплотную.

— Я сам не большой любитель политической литературы. Эту брошюрку случайно прочел. Написано суховато, но материал интересный.

Они поднялись. Сережа накинул шинель на плечи. Валерьян Владимирович поправил шляпу и, опираясь на свою палку, неожиданно продекламировал:

— «Снова тучи надо мною собралися в тишине…» Помните у Пушкина?.. «Бурной жизнью утомленный, — продолжал он, взяв под руку Сережу и идя с ним рядом, — равнодушно бури жду: может быть, еще, спасенный, снова пристань я найду»… Так-то дела, Сережа! Я, знаете, завидую Сергею Митрофановичу. Был бы моложе — возможно, тоже выступал бы на митингах… Хотя он всего-то навсего моложе меня на два года… Вот мне бы ваши лета, Сережа!

— Ну и что хорошего? — заметил печально Сергей. — Я сегодня бродил по улицам и думал о том, что мне неохота жить.

— Ну, ну, молодой человек…

— А что хорошего? Ничего хорошего, Валерьян Владимирович… Лицемерие… Ложь… Хорошо только мошенникам и прохвостам. Скорей бы уехать на фронт. Вот сейчас надо идти в казарму. Храп там и вонь. Эта особенная, вековая казарменная вонь. Сколько ни проветривай…

— Пойдемте ко мне ночевать. Моя дочь гостит в деревне, и вы меня абсолютно не стесните… Пессимизм ваш пройдет. Это тоже от молодости. А все-таки впереди огоньки! Помните, у Короленко?

Дома Валерьян Владимирович вскипятил на спиртовке кофе. Они долго говорили о политике, о поэзии, читали стихи и пили черный кофе. Так как Сереже надо было завтра рано в казарму, Валерьян Владимирович попрощался с ним. Просил обязательно заходить.