Михаил Бубеннов - Орлиная степь Страница 32

— Обсохнет — выжечь надо, — сказала Хмелько.

— Да, только огнем, — согласился Куприян Захарович.

И коням и людям стало легче, когда выбрались на мягкие залежи, где за дико атакующими полчищами бурьяна двигались более низкие, кормовые травы — белый донник, острец, эспарцет — и густо полз, пронизывая и покоряя весь плодородный пласт, необычайно жадный до жизни и властолюбивый пырей. Эти места большей частью были выкошены и вытоптаны скотом, и над неглубоким, коню по щетку, рыхлым снежным покровом лишь местами висели на тонких, поникших былинках высохшие колоски, метелки и кисти…

— Ну и запыреено! — проговорила здесь Хмельно.

— Крепко, — подтвердил Куприян Захарович.

— Тут нелегкая борьба!

— Работы до самой осени!

Постепенно степь становилась все ровнее и однообразнее. На пути совсем исчезли всякие приметы старой пашни: смутно обозначенные борозды, межи, где держатся особенно дюжие травы, всякие хозяйские знаки на границах полей, — пошла твердая залежь, не знавшая плуга четверть века, а затем и девственная целина. Здесь из-под снега реденько торчали, точно барсучьи кисти, дернинки типчака и пучки легчайших шелковых остей ковыля.

— Вот она! — остановив коня, негромко промолвил Куприян Захарович и, махнув ладонью на запад, досказал: — Поднимай сплошь, до самого Иртыша!

— Хороша! — сказала Хмелько. — Только все же есть солонцеватые пятна.

— Где ты видишь?

— А вон низинка! — Хмелько указала плетью вдаль, где в низинке, над водой, виднелись кусты какой-то травы. — Это же кермек! Значит, там солоновато…

— Глазастая ты…

Пробиравшийся сторонкой Леонид только краем уха услыхал этот разговор и с удивлением подумал, что Хмелько, судя по всему, разговаривает с Куприяном Захаровичем со знанием дела. «Это верно, глазастая, — неожиданно для себя, даже с некоторым удовольствием согласился он с замечанием Северьянова. — Дьявол с синими глазами…» Но тут же, не придавая никакого значения тому обстоятельству, что ему впервые подумалось о Хмелько с удовольствием, он поспешно вернулся к своим мыслям и некоторое время, захваченный ими, ехал со стиснутыми зубами и отчаянно-властным выражением лица. «Ничего! Ничего! — твердил он себе в эти минуты, изредка пронзительным и дерзким взглядом осматривая степь. — Выдержим!» Он вдруг почему-то совершенно отчетливо вспомнил, с каким чувством бежал от матери с танкистами на фронт, в огневое пекло, кипевшее высоко в небе на запад от взгорья, где была стерта с лица земли его родная деревня. Странно, но ему показалось, что он вновь полон того невыразимого, полузабытого чувства, каким когда-то внезапно, как светом молний, озарилось его детство.

— А вот и он! — раздался голос Куприяна Захаровича. — Сам хозяин.

Леонид обернулся на его голос и вдруг увидел вдали волка. Он стоял вполоборота на ковыльной проталине и, высоко подняв лобастую голову, настороженно смотрел на людей, неожиданно появившихся в его степи.

— Один бродит, — сказал Куприян Захарович. — У волчицы теперь щенята…

Над степной далью уже высоко поднялся Заячий колок, где предполагалось осмотреть место для стана бригады Леонида Багрянова, когда километра, за два в правой стороне, на большой проталине, показалась отара овец, а поодаль, на снежном фоне, — журавель колодца и приземистые, с раскрытыми крышами кошары. Среди овец передвигались, иногда зачем-то нагибаясь, две женские фигуры и высился всадник на пегой лошади.

— Заедем? — предложил Куприян Захарович.

— Это ваша отара?

— Наша. Надо побывать.

Вскоре они были у отары. Их встретил на коне чабан Бейсен, уже много лет назад поселившийся в лебяженской степи, по соседству со своим другом Иманбаем, который пас табун коней севернее Заячьего колка. Бейсен был стар, но еще очень ловко сидел в седле. На его маленькой, ястребиной голове возвышался островерхий малахай, отделанный полуоблезлой лисицей-огневкой. Из-под меха, прикрывавшего лоб и даже брови, казалось, совершенно безразлично смотрели на мир красноватые, мутные, слезящиеся глаза. Все лицо Бейсена, сухое, прочерневшее, изрытое глубокими морщинами, имело равнодушно-покорное выражение, лишь слегка освещенное слабенькой, виноватой улыбкой. Бейсен был в грязном, замызганном и покоробленном шубняке, засаленных ватных штанах и в стареньких, надетых поверх войлочных чулок сапогах из яловой кожи. Он восседал на пегом, точно в заплатах, унылом мерине с отвислой старческой губой. Казалось чудом, что мерин не только держится на ногах, но еще и держит на себе всадника. У него сильно выгнулась под седлом спина, с кожи клочьями сползала шерсть, под ней, как обручи, торчали ребра и шишковатые мослы, левая холка, вытертая догола и иссеченная в кровь, была залита березовым дегтем.

— Здрассь, — первым учтиво сказал Бейсен, узнав Куприяна Захаровича, и опустил поводья на луку седла. — Куда пошел, товарищ председатель? Селина показать?

Соглашаясь, Куприян Захарович кивнул головой.

— Слыхал наша, слыхал! — невесело сказал Бейсен.

— Ты чего же это, старина, залез на эту клячу? — вдруг недружелюбно спросил Куприян Захарович.

— Какой кляч? Моя кляч?

— Мерин-то едва стоит! Того и гляди упадет.

— Худой лошадка, — охотно подтвердил Бейсен. — Совсем худой. Кожа, кости. Овес нет, соломка нет… Дохнет скоро лошадка!

— Слезь, пусть отдохнет, — предложил Куприян Захарович.

— Можно, можно, — быстро согласился Бейсен, слез с лошади и, оставив поводья на луке седла, подошел к председателю колхоза и сунул ему в руки свою сухую заскорузлую ладонь. — Здрассь.

Куприян Захарович тоже слез с коня.

— Когда отару-то начал выгонять?

— Вчерась выгонял, — ответил Бейсен и, взглянув на отару, вздохнул. — Пропадал барашка!

— Много?

— Ой, много пропадал! Сам гляди!

Нынешней зимой в степных алтайских колхозах особенно рано вышли скудные корма и начался падеж скота. На спасение его были брошены все силы. Колхозники повсюду раскрывали соломенные крыши, обшаривали остожья и тока, разыскивали под снегом забытые копешки соломы и Сена, везли из боров на фермы мелкий осинник и сосновые ветки, вырубали на болотах травянистые кочки… Сотни тракторов развозили с железнодорожных станций по колхозам хлопковые жмыхи, полученные из Туркмении, которыми на фермах приправляли сечку из соломы и пойло. Сотни тракторов таскали по степи огромные снегопахи, разгребая ими снег до земли. Тощий, обессилевший скот брел следом, еле переставляя ноги, и подбирал одинокие сухие былинки… Точно назло, на редкость запоздала весна, и скот пришлось лишний месяц держать на фермах. Но как только появились проталины, на них повсюду выгнали большие стада костлявых медлительных коров и отары слабеньких, падающих на каждом шагу овец с малыми ягнятами. Но какой подножный корм мог найти скот в степи, которую выжгло нещадное солнце?

Отара Бейсена когда-то славилась своей выносливостью, плодовитостью, прибыльностью. Но теперь и на нее нельзя было смотреть без горечи. Алтайские мериносы с густой, грязной, свалявшейся шерстью передвиьллись редко, а чаще стояли опустив головы, обнюхивая, но не трогая сухие, жесткие стебли степных трав, не помятые снегом или едва-едва шевелили непослушными губами, подбирая былинки с земли. Очень часто овцы вдруг падали на колени и так стояли подолгу, точно молясь. Многие спокойно в разных позах лежали на талой, холодной целинной дернине. Дочь и сноха Бейсена только тем и занимались, что ходили по отаре и, хватая лежавших овец за шерсть, поднимали их на ноги и заставляли стоять. Но разве заставишь стоять того, кто не может сам стоять на земле?

— Ягнят много? — спросил Куприян Захарович.

— Много, много! Все пропадал!

Слез с коня и Багрянов. Молча отдав повод Хмелько, он подошел к чабану и, кивнув ему, подал руку.

— Здрассь, — поспешил сказать Бейсен. — Москва пришел? Ай-яй, далеко ходил!

Леонид взглянул на отару и вздохнул. Как и все новоселы, он с первого дня приезда на Алтай знал, в каком тяжелом положении оказался здесь нынче скот. Он побывал однажды на фермах в Залесихе и видел, что наделала бескормица, но только теперь ему стало ясно, какое бедствие постигло колхозы.

— Смотреть горько, — проговорил он сокрушенно.

Невдалеке лежала на боку, судорожно вытянув ноги, крупная матка, а перед ней стоял, подрагивая, худенький курчавенький ягненок. Крестьянская душа Леонида дрогнула от боли. Он подошел к матке и, быстро взглянув на ее холодные, стеклянные глаза, присел на корточки около ягненка, бережно потрогал его мокрую шерстку, а потом вдруг взял его, как покорного малыша, на руки.

— Что же с ним будет? — спросил он чабана. Галину Хмелько многое поразило в эту минуту, и то, что Леонид, не брезгая, ласково держал на руках грязного, мокрого ягненка, и его голос, и его взгляд…