Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России Страница 32

— Дерябин? — невольно переспросил Сыромолотов.

— Хотя бы ж Дерябьин, как вы сказали, а по-нашему все одно… И вот Кузьменко к нему: «Так и так, — выручай!..» — а Дерябьин этот, он же на егме вырос.

— На какой «егме»? — перебил Сыромолотов. — Что это еще за «егма» такая?

— Ну, иначе сказать, на хабаре…

— А еще иначе «на взятке», что ли?

— Ну, хотя бы и так… Все, выходит, я говорю не по-вашему, а где я учился, чтобы по-вашему говорить?

Так как Егорий после этого замолчал, а Сыромолотову хотелось уже теперь узнать что-нибудь о видном персонаже своей картины приставе Дерябине, то он спросил:

— Что же именно Дерябин, — как? Чем он Княжевича выручил?

— Так ведь в третьей части тут цыгане живут, и не сказать бы, что их мало, а вполне порядочно — цельный квартал цыганский, — кашлянув, продолжал плотник. — Призвал он, Дерябьев, старшого цыгана и ему приказ дал: «Через два часа чтоб, никак не позже смотри, — пятьдесят штук курей в губернаторский дом чтоб доставили королеву кормить! Не кого-нибудь, а целую королеву, черти смоленые, — поимейте это себе в виду!» А цыгане что ж, — цыгане, конечно, курями хоть не занимались, ну, между прочим, про запас себе доставать их умеют: этому они сыздетства обученные (тут Егорий слегка подкивнул подбородком и мотнул головой). Одним словом вам сказать, двух часов не прошло, а цыгане-цыганки полсотни курей на губернаторский двор приташшили… Как я сам на том обеде у губернатора Княжевича не был, то сказать вам не могу по этому самому, сколь гости были довольны; а только вечером после обеда их уж опять на вокзал провожали и счастливого пути им желали… А на другой день те цыгане к тому приставу Дерябьеву гурьбой лезут — деньги за курей получать. Ну, а Дерябьев, он же сам деньги получать любил, а не то чтобы их кому платить, — кэ-эк рявкнет на них: «Прочь отседова, пока целы! Чтоб и духом вашим цыганским у меня тут на дворе не пахло!..» Ну, однако, сказать бы, цыгане-цыганки того крика не очень испугались, как уж не один раз его слыхали, а знай себе денежки требовают. Ну, тогда Дерябьин им вместо денег бумажку сует к полицмейстеру Кузьменке: «Вот от кого деньги вам получать!..» Хорошо, что ж: все ж таки бумажка, а не то чтобы крик один, притом же печать на той бумажке, видят, есть круглая, — все по форме… Приходят до Кузьменки того, а тот — старый уж человек, — я, мол, этому делу не причина, и платить за курей денег у меня не заготовлено, а идите вы к самому губернатору, — может, он вам уплотит. «Бумагу, кричат, давай. Без бумаги как пойдем к губернатору?» Кузьменко что ж, — дает им и он бумажку и тоже для видимости печать к ней пристукнул. Лезут теи цыгане в губернаторский дом, а тут губернаторша от них в страх и ужас пришла и давай духами прыскаться и кричать, и, стало быть, их городовые селедками своими долой с улицы гонят. «Куда ж нам теперь?» — цыгане кричат. «А вы какой части? Третьей считаетесь? Ну, вот к свому приставу Дерябьеву и шпарь!» Пришли опять цыгане до Дерябьева, а тот им кричит: «Теперь осталось вам только к чертовой матери иттить или же к самой королеве греческой да с нее деньги за курей и получать, как они есть все до одной вами уворованные!.. И ничего вам, смоленым чертям, не стоит еще их наворовать хоть целых две сотни, потому как наш Симферополь — он город губернский считается, и курей в нем водится не меньше, как сорок тысячев!..» Ну, стало быть, благословение свое им дал, — с тем и пошли теи цыгане. И уж посля того, конечно, у какой цыганки на угошшение королевы этой самой две куры пошло, через день, через два их пять в закутке сидело, только корми знай!.. Ну, и корма тоже воруй.

Сыромолотов ничего не сказал плотнику, когда он кончил рассказ о цыганах, но про себя не мог не отметить, что вот пристав Дерябин, который занял уже свое место на его огромной картине, оставил, значит, по себе память здесь, а теперь не иначе как обуреваем задачей оставить еще большую память и там, в столице.

Обедал Алексей Фомич ежедневно в два часа и, простояв перед картиной, чтобы вглядеться в несколько нового теперь уж и для него самого пристава Дерябина, минут десять и увидев потом, что стрелка стенных часов подходит к двум, он снова вышел на крыльцо, чтобы спросить у плотника:

— Что, много ли осталось? Последнюю ступеньку прибить?

— Да вот уж прибиваю последнюю, — ответил Егорий, не поднимая на него глаз.

— Кончай, кончай и перестань уж стучать, — мне надоело, — тяжело выдавил из себя Сыромолотов.

Только после этих слов чуть как будто даже усмехнувшийся плотник тяжело посмотрел на художника и отозвался тягуче:

— Ба-аре-ен! Вам стуканье мое за какие-сь пять али шесть часов надоело, а как же нам за всю жизнь нашу? Каждный день с утра до ночи мы один только стуковень свой слушаем, тем и живем на свете!

— Ну, это уж дело не мое, мне в это вникать и незачем да и некогда, — неприязненно сузив глаза, бросил Сыромолотов.

— То-то оно и дело, что и незачем вам да и некогда, — повторил явно сердито Егорий. — Таким же самым манером и всякий другой из вас может сказать.

Сыромолотов дождался, когда он забил последний гвоздь в последнюю ступеньку, и сказал:

— Ну вот, — теперь собирай свои инструменты и с богом!

— А трояк за работу, вы считаете, что уж мне самому уплатили, когда вы его Дуньке дали? — с большой ненавистью в голосе спросил плотник, складывая в плетенку рубанок, молоток, топор, который оказался ему здесь не нужен, но на который пристально смотрел теперь художник.

— А ты откуда же взял, что я дал трояк твоей Дуньке? — спросил Алексей Фомич, увидя, что топор лежит уже в плетенке.

Егорий коротко, теперь уже заметнее, усмехнулся снова, кашлянул в свой каменный кулак и ответил тоном как будто сразу повеселевшим:

— Как езли не дали, так чего же лучше! Тогда значит, я как у вас тут работал, то я же и за работу получить должон, а ничуть не Дунька, какую я все одно, домой приду, изуродую, как бог черепаху!

— Теперь и я вижу, что ты не матрос и никогда им не был! — выкрикнул Сыромолотов, протягивая заранее приготовленную трехрублевку и сопя шумно.

— Воля ваша… что хотите во мне видеть, то и видьте, — сказал, как бы не обидясь на это, Егорий.

Он сложил бумажку вчетверо, сунул ее во внутренний карман пиджака и пошел, ничего больше не добавив и как бы устало волоча ноги, а Сыромолотов вошел в комнаты только тогда, когда услышал, как он звякнул щеколдой калитки.

В два часа кухарка Сыромолотова, Феня, внесла ему в столовую тарелку супа, и он спросил ее с заметной для него досадой:

— И где же это посчастливилось тебе такого плотника найти, Феня?

Немолодая уже, бывшая когда-то раньше кухаркой у Невредимовых и нанятая Надей, как только приехала она из Петрограда женою Сыромолотова, а бывшая раньше у него экономка Марья Гавриловна нашла себе другое место, Феня удивленно подняла бесцветные реденькие брови, свекольно зарделась всем как бы вспухшим лицом и, показав золотые коронки почти всех передних верхних зубов, спросила испуганно:

— Неужто такой плохой оказался?

— Каторжник какой-то и чуть свою жену не убил при мне! — объяснил Алексей Фомич, чем был плох плотник.

Но слова его сразу успокоили Феню.

— А я-то думала что другое, — махнула она широкой в запястье рукой. — Я их обоих ведь на базаре и раньше часто видала: он с инструментом стоит, а она ему работу ищет: у всех выспрашивает, не надо ли плотника.

— Ну, уж завтра их едва ли на базаре увидишь.

Феня подумала и отвечала спокойно:

— Как пьяные оба напьются, то, может, и на базар не пойдут; а если не пропьют денег, опять рядышком стоять будут: ворон ворону глаз не выклюнет.

— Ну что же, — вот в самом деле, завтра на базар пойдешь, поищи-ка их там, и, уверяю тебя, не найдешь: не тем у них пахнет, чтобы им там опять рядышком стоять, — оживленно сказал Алексей Фомич.

Вслед за этим он представил матросов, которые помогали спастись его свояку, прапорщику флота, из благодарности которым он и этому «цыбулястому» плотнику, назвавшемуся бывшим матросом с крейсера «Очаков», начал говорить «вы», и спросил Феню:

— Все-таки же матросом-то он когда-нибудь действительно был или никогда не был? Умеет говорить «есть!», как принято только у матросов.

— А что же тут такого хитрого сказать «есть»? — улыбнулась Феня. — «Есть» — это я разов двадцать на день от людей слышу, да и сама так тоже не меньше говорю.

— Гм, да, конечно, хитрого нет… Но ведь, кроме того, о матросах-черноморцах подробно довольно он мне рассказывал, — добавил Алексей Фомич.

— А он разве от людей не мог слышать? А представиться — это не одни актеры в театре, а и всякий умеет, — опровергла Феня и этот довод и победоносно унесла на кухню пустую тарелку, чтобы принести жаркое.

Сыромолотов же вспомнил в это время то, что рассказал ему плотник о цыганах, которых будто бы сам пристав Дерябин благословил на кражу кур у хозяек Симферополя, и, странно было ему самому отметить это в себе, он именно здесь, за обедом, в этот рассказ поверил. Вышло, значит, так, что раньше о Дерябине он думал все-таки лучше, а теперь ясно стало, что если он сам, этот пристав, на «егме» вырос, то другим он и быть не мог.