Аркадий Первенцев - Матросы Страница 32

Именно этот офицер — что он может думать? Ирина сразу отделила его от двух его товарищей, шумливая, панибратская возня которых и ему, видимо, не доставляла удовольствия.

Капитан второго ранга Говорков, пузатенький, с пухлыми усиками на такой же пухлой губке, суетливо теребил своего спутника:

— Черкашин! Храните гордое молчание? — В руках Говоркова призывно затрещала свежая колода атласных карт. — Спать еще бог не велит, а время убить надо. Пульку? А?

— Преферанс меня всегда утомляет. Очень нудная и однообразная игра, — сказал Черкашин, — не люблю преферанса.

— Мало ли чего ты не любишь, Паша. — Влажные зубы Говоркова, кругленькие и плотные, как камешки, сверкнули. — Если бы все по любви делалось, пришлось бы нарсуды закрыть.

Говорков смеющимися глазками посмотрел на спутницу и на третьего офицера, засунувшего подбородок в полурасстегнутый ворот кителя.

— Отдыхаешь, Заботин? Сырой ты человек.

— Верно, отдыхаю, — устало буркнул тот. — Тоже пас?

— Пас.

— Ох и народ пошел! — Говорков обратился к женщине: — Извините великодушно, может быть, вы выручите? Ну, хотя бы в «шестьдесят шесть»?

— Придется вас выручить, — согласилась Ирина.

— Вот и отлично. А они пускай себе клюют носами. Разрешите только освободиться от мундира?

Ирина кивнула, отвернулась. В темноте проносились московские окраины, черные дворы фабрик, склады. Черно, неуютно, изнанка столицы. Почему ее повернули к ним, к пассажирам поездов, открыли взорам самое грязное, мусорное, самое не типичное для Москвы?

Ирина задернула шторку окна и в упор встретилась глазами с сидевшим напротив нее Черкашиным. Поединок глаз продолжался недолго. Ирина улыбнулась краешком губ и взяла колоду карт.

«Знаю, что он обо мне думает. Дама, ищущая легких побед, дорожных приключений».

Говорков успел переодеться где-то на верхотуре и теперь, спустившись вниз, тяжело дышал.

— А у тебя, браток, самая натуральная одышка, — сказал Заботин, — слишком сытенький ты кабанчик.

— У меня сытость здорового человека, — обидчиво возразил Говорков, взяв карты у Ирины. — Разрешите, я подготовлю колоду. Играем в «шестьдесят шесть», надо отбросить «кончины», если вы помните.

— Помню, — Ирина улыбнулась.

— Кончины? Это что, русское слово или карточный жаргон? — спросил Черкашин.

Его голос звучал несколько глухо и неестественно. А когда Говорков небрежно ответил: «Наверное, и то, и другое» — Черкашин недовольно поморщился, у него покраснели надбровные дуги. Лицо его стало старше и неприятней.

В «шестьдесят шесть» обычно ходят с самой маленькой. Пиковую девятку Ирины Говорков с какой-то алчностью покрыл тузом.

— Начал зверствовать, — приподняв веки, бормотнул Заботин.

— В карты и батьку не щадят. Одиннадцать очочков есть, соседушка. И разрешите объявить сорок! Вот дама крестей, а вот и король, прошу проверить.

— Так вы можете оставить меня без взяток. — Ирина взяла карту старшим козырем и, как бы невзначай, задержала взгляд на Черкашине, заставив его застегнуть крючки воротника и пройтись пальцами по пуговицам кителя и орденским колодкам, покрытым выпуклыми полосками плексигласа.

— У вас так много орденов, — будто невзначай обронила Ирина и уткнулась в карты.

Говорков играл с наслаждением, не прощал партнеру даже случайных промахов и в конце концов до утомления надоел Ирине. Ее нисколько не интересовал этот шумливый человек: прежде всего она не видела в нем того, что всегда считала главным, она не видела в нем мужчину. В этом понимании слова не был мужчиной и Заботин. Зато им был Черкашин. Безо всякого сомнения, он любил женщин, и это обстоятельство сближало с ним Ирину. Между ними как бы открылась дорожка, и дальнейшее зависело только от того, когда и сколько шагов он и она сделают друг к другу. А этих шагов им уже не избежать.

Говорков пересчитал карты, потрещал ими, спрятал в портфель, заказал чай.

Ирина, как бы заставляя любоваться собой, лениво осмотрела себя в зеркальце, сняла пушинку возле подкрашенных ресниц. Щелкнул замок сумки.

За чаем шутили, говорили ни к чему не обязывающие слова. Присутствие интересной женщины подняло настроение мужчин. Делились своими впечатлениями о Москве, как и все немосквичи, бранили столицу за шум, за толчею, спешку и равнодушие.

— Имейте в виду, я москвичка, — предупредила Ирина.

— Помилуйте, вы же из Ленинграда! — взмолился Говорков, особенно рьяно бранивший столичный ритм жизни.

— В Ленинграде была в командировке, перед отъездом в Севастополь.

— Приятная неожиданность! — воскликнул Говорков. — Выходит, мы все здесь севастопольцы.

Заботин наклонился к уху Черкашина:

— Что это он возле нее выкаблучивается? Пустой номер. Если уж на то пошло, ты действительно ей понравился.

— Не люблю таких разговоров, — сухо перебил его Черкашин и незаметно вытер платком ухо. Ирина благодарно кивнула ему — она все слышала.

— Я впервые еду в Севастополь, — сказала она.

— Плохое выбрали время.

Она посмотрела на Черкашина, приподняла брови:

— Почему? Зима?

— Нет, дело не в зиме. Еще много там развалин.

— А я на строительство и еду.

— Неужели?! — воскликнул Говорков. — Вот не ожидал!

— Ты совсем зарапортовался, — тихо упрекнул его Заботин.

— Я нисколько не обижаюсь, — мягко сказала Ирина, — на незнакомых людей я, к сожалению, не произвожу впечатления делового человека. А ведь я самый рядовой техник-архитектор. В Севастополь меня послали, не я его выбирала. Для меня это святой город. Там разворачивается крупнейшее гражданское строительство.

Задушевный голос Ирины, ее искренность произвели впечатление. Черкашин, вначале настороженно относившийся к незнакомке, проникся к ней доверием.

На одной станции поезд задержался. Говорков и Заботин влезли на верхние полки. В вагоне постепенно установилась тишина. Черкашин и Ирина прогуливались по перрону. В мутной мгле висели фонари. Тишина захолустной станции, сумрак, когда не видишь почти никого и ничего, невольно сближали. Казалось, они двое затерялись на большой и загадочной планете, хотелось говорить тихо, идти рядом, поддерживая друг друга, чувствовать дыхание соседа и вдумываться в тайный смысл самых обычных слов.

Незамужние женщины критического возраста склонны к преувеличению тяжести грозящего им одиночества. Одни из них постепенно успокаиваются, переступив известную возрастную грань, другие лихорадочно продолжают поиски мужа, теперь уже не брезгуя никакими средствами. Полностью торжествуют самка, хищница, неистребимые инстинкты, жажда своего гнезда, где, в отличие от пернатых, продолжение рода имеет не первое значение. Ирину можно было отнести к числу особей второго рода, хотя сама она открыто и не признавалась в своих стремлениях. Ее многие любили, вернее, она нравилась, а еще точнее — возбуждала желания. Она презирала добродетель, считая, что только уродливая женщина волей-неволей встает на ее путь. Она знала себе цену как женщине, притягивающей любопытство, знала силу своих загадочных недомолвок и полунамеков и беспредельно верила в красоту своего тела. Возлюбленные, склонные к мифологическим ассоциациям, называли ее Афродитой или Психеей, неопытные юнцы теряли разум и были готовы на любое самопожертвование ради нее.

Бориса Ганецкого она только воспламенила и уехала, торжествуя еще одну злую победу. Однако время шло, и ей надоедали рабы. Когда-то должна наступить остановка. Нужно найти гавань, тихую, а может быть и бурную. «Пора бросать якоря, Иринка!» — частенько повторяла она, оставаясь наедине с собой и с особым пристрастием рассматривая свое тело, незаметные морщинки или складочки — губительные знаки времени.

Теперь Ирина ехала в неизвестное. С другими она могла хитрить, называть Севастополь святым городом, говорить о нем почтительным полушепотом, еле шевеля чувственными губами, умело оттененными знаменитой несмываемой помадой «киспруф», которую доставал ей папа. В душе она боялась этого города, как и любой провинции, страшилась даже не условий быта или северных зимних ветров, а скуки и тесно связанных с нею сплетен и дрязг. Кому-то примерещилось строить этот легендарный город! Ее не увлекали старомодные романтические иллюзии, не увлекало то, что фантастические, казалось бы, планы превращались в реальность исступленными буднями миллионов. Она слишком любила себя, чтобы мечтать о грядущем всеобщем счастье. Настоящим она дорожила гораздо больше, нежели прошлым и будущим. Постепенно воспитывая себя в таком духе, Ирина созрела как человек цепкий и эгоистический. Она могла хитрить и обманывать сколько угодно, казаться и такой и этакой, впечатлительной и отзывчивой, что-то любить, что-то ненавидеть, но все это наружно, для других, ради выгоды. Внутренне она оставалась всегда одной и той же.