Иван Лазутин - Родник пробивает камни Страница 32

К столику подошел официант и положил перед Капитолиной Алексеевной меню.

— Вы одни?

— Нет, я жду товарища.

Кораблинов подошел к столику, за которым сидела Капитолина Алексеевна, с той стороны, откуда она его совсем не ожидала. Она даже вздрогнула и испугалась, когда кто-то, бесшумно подойдя сзади, закрыл ей ладонями глаза и крепко прижал к себе ее голову.

— Сережа! — вскрикнула Капитолина Алексеевна и с силой разомкнула большие кисти рук Кораблинова.

Встрече были рады оба. Первые минуты разговор не клеился, оба были под впечатлением перемен в облике каждого: оба постарели, на лицах у обоих залегли морщины, в волосах буйствовала седина…

— Время, Капелька, к тебе великодушно… Ты почти не изменилась.

— Если не считать, что подо мной трещат стулья, — попыталась пошутить Капитолина Алексеевна, вглядываясь в лицо Кораблинова. — А ты, Сергей, чем старше, тем становишься бронзовей. Даже ярче, чем в молодости. Тебя и седина красит.

Поудобнее усаживаясь в скрипучем плетеном кресле, Кораблинов вздохнул.

— Раньше все это нужно было бы замечать, Капелька. Не разглядела ты в свое время Сережку Кораблинова. Куда мне было тогда, оборванцу, тягаться с асом Лисагоровым… От одного шума в газетах могла голова пойти кругом.

— Не нужно об этом, — грустно сказала Капитолина Алексеевна и кивком головы подозвала официанта.

Подошел официант, и Кораблинов заказал мороженое «Ассорти», черный кофе и два бокала шампанского.

Незаметно переметнулись в разговоре на годы юности. Вспомнили старых друзей, одни из которых погибли на войне, Другие стали известными и знаменитыми, третьи как-то незаметно и бесследно исчезли из доля зрения…

Когда же Капитолина Алексеевна спросила о делах в кинематографе, Кораблинов поморщился.

— Не нужно, Капелька… Не сыпь соль на раны. Так, как работали когда-то Сергей Эйзенштейн, Пудовкин, братья Васильевы и Довженко, сейчас уж мало кто работает. Вал, план, план, вал…

— А как дела на театре? — спросила Капитолина Алексеевна.

— На театре сейчас свои трудности и свои сложности, которых не было двадцать лет назад.

— Какие? — спросила Капитолина Алексеевна, а сама подумала: не пора ли переходить к разговору о том, во имя чего она встретилась с Кораблиновым?

— Во-первых, не по дням, а по часам у театра на глазах растет богатырь-соперник по имени… Не Илья Муромец, а телевидение.

— А во-вторых?

— А во-вторых, если двадцать лет назад на «Мосфильме» в год выходило всего шесть — восемь кинолент, то теперь «Мосфильм» ежегодно выдает на-гора двадцать пять — тридцать картин. Число кинотеатров в стране растет в геометрической прогрессии. Вот ты теперь и подсчитай, сколько зрелищных конкурентов у театра.

— И в этом вся беда?

— К сожалению, беда театра не только в этом.

— А в чем же еще?

— Ты, наверное, помнишь, как несколько лет назад наша пресса обрушилась на буржуазные издательства за то, что «Анну Каренину» и «Войну и мир» в своих переводах они адаптируют до карманных изданий? Вместо гениальной толстовской эпопеи с ее философией, экономическим анализом феодального общества, с шедеврами-пейзажами России, они выбрасывают на книжный рынок своего рода микробестселлеры, в которых герои целуются, мужья изменяют женам, а жены — мужьям, скачут на лошадях и пьют вино…

— С этими издательствами нужно судиться!.. — почти воскликнула Капитолина Алексеевна. — Это же бандитизм!

Кораблинов резко откинулся на спинку плетеного кресла, которое под ним заскрипело на многие голоса.

— Это же возмутительно!.. — негодовала Капитолина Алексеевна. — Только я не вижу, какая может быть связь между буржуазными издателями и нашими театрами?

— Связи нет, есть общность в приемах.

— Ничего не понимаю!..

— В некоторых наших, даже ведущих, столичных театрах с произведениями классиков русской и мировой литературы стали обращаться так же непочтительно, как буржуазные издатели обращаются с «Войной и миром» Льва Толстого.

— И как они это делают, если не секрет? — спросила Капитолина Алексеевна, видя, что вопрос этот по-настоящему и глубоко волнует Кораблинова.

— Очень просто: делают из пьесы Толстого, Чехова или Горького усеченный вариант, произвольно сокращают его чуть ли не наполовину и в двух актах вместо четырех прогоняют его за три часа сценического времени. И о’кэй!.. Дешево и сердито! Произвол режиссерский полный. Даже не утверждают свой вариант в вышестоящих инстанциях!

Кораблинов отхлебнул кофе и поставил чашку на стол.

— И чем же эти режиссеры объясняют свой произвол?

— Все тем же правом на творческий поиск.

— Да… дела, — протяжно сказала Капитолина Алексеевна и отодвинула в сторону пустую вазочку из-под мороженого.

— Это еще что! — оживился Кораблинов, видя, что его возмущение передалось и Капитолине Алексеевне. — А вот ты послушай, как полгода назад я посмотрел в одном городе премьеру пьесы «На дне». После этого спектакля я на целую неделю потерял сон.

— Ты меня просто удивил, Сергей… Оказывается, у вас на Шипке не все спокойно?

— Старейший русский театр, со своей историей, со своими традициями, сама Комиссаржевская когда-то блистала в труппе этого театра… И что же ты думаешь?! Я с трудом отсидел один акт и дальше не мог. Моему возмущению и раздражению не было границ. В Москве до этого вероломства не дошли даже самые отчаянные модернисты.

— Господи, что это еще они там учудили?

— Роль Луки исполнял народный артист Строгов. Ростом с Петра Первого, голос с тембром Левитана. Раньше я видел Строгова в роли Егора Булычева. Из-за него и поехал смотреть спектакль. Артист глубокого социального накала, темпераментный… Таких в московских театрах сейчас днем с огнем не сразу найдешь… А в спектакле «На дне» ему дали роль Луки. Не химики ли?

— Да это же по фактуре и по твоим характеристикам — Сатин! — Капитолина Алексеевна всплеснула руками, и Кораблинов успел заметить, что это была ее привычка девичьих лет: когда волновалась, всегда вскидывала руки.

— Вот именно — живой Сатин! Можно играть без грима и без парика. А Сатина играл некий Пиликин. Росточком вот такой, заморыш… — Кораблинов поднял руку чуть выше стола. — Тощенький, лысый мозгляк и при всем при том не выговаривает букву «р» и шепелявит. Бегает по сцене, как шулер, и визгливо бросает в зал: «Человек?! Человек — это звучит гогдо!..» Не «гордо», а «гогдо».

— Ужас!.. Ужас!.. — закрыв глаза, простонала Капитолина Алексеевна. — На что же смотрел главный режиссер, дирекция? Ведь спектакль-то принимало и управление культуры!..

— Ставил спектакль главный режиссер! А он в театре хозяин-барин.

— Одного не понимаю: зачем все это?! Что он хотел этим сказать?!

— А то, что Горького он трактует по-своему. Зачем ему копировать Станиславского? Зачем ему хранить какие-то театральные традиции, когда один из главных режиссеров московских театров на семинаре главных режиссеров областных театров так и заявил, что традиция на театре — это хорошо сохранившийся покойник. Ты представляешь, куда гнет?

— Все очень просто — предлагается с водой выплеснуть ребенка, — поджав губы, сказала Капитолина Алексеевна и закурила. — И как же реагировала публика на спектакль?

— Плевалась. А школьники старших классов так и не досмотрели до конца… Уходили прямо во время хода спектакля.

— И как ты называешь такую режиссуру и такую трактовку Горького?

Размешав в кофе сахар и словно думая о чем-то другом, Кораблинов устало ответил:

— Режиссерский произвол, припудренный модной сейчас теорией свободы творческого поиска.

— Что, и сейчас этот спектакль идет в том городе?

— Слава богу, не без моего участия вмешался обком, и это чудище сняли с репертуара после третьего спектакля. Рука об руку с теорийкой о свободе творческого поиска живет другая спасительная теория — право на творческую ошибку, — продолжил Кораблинов, затем вздохнул и посмотрел на часы. — Об этом, Капелька, можно говорить не один день и не одну ночь. — Он улыбнулся и отодвинул в сторону пустую чашу. — Что у тебя случилось, выкладывай.

И Капитолина Алексеевна долго и подробно рассказывала о своей племяннице. О том, как она талантлива, что она с малых лет живет мечтой стать киноактрисой, что два тура вступительных экзаменов во ВГИКе она прошла успешно, а перед третьим туром не то от переутомления, не то от чего другого на нее нашел страх…

— Она буквально в панике! Потеряла всякую веру в себя. А вчера заявила, что не пойдет на последний, решающий экзамен.

— Почему?

— Уверена, что провалится. Спит только со снотворными.

— Что ты хочешь от меня? Не поведу же я твою племянницу на экзамен за ручку, — пошутил Кораблинов.