Агния Кузнецова (Маркова) - Свет-трава Страница 32

– Пишу вам с великою верою, что вы в отношениях ко мне прежняя и то, что именуют меня государственным преступником и ссыльным, не поколеблет вашей веры в меня.

О воле грущу, но и в неволе есть утешение. Пробую лечить той самой свет-травой, о коей писал вам неоднократно. Результаты хороши. Особливо поддаются излечению головные страдания.

Хотел бы поделиться знанием сей травы с коллегами. Но где тут! Нет веры ссыльному. Был здесь проездом медик не русский – видно, кое-что прослышал про свет-траву, так я умышленно ему ничего не рассказал. Любят на готовеньком величаться.

Молю вас – перешлите через Г. В. хоть несколько строк, написанных вашей рукою. Это очень утешит меня в моем одиночестве.

Преданный вам…

Подпись разобрать было невозможно.

Федя и Маша долго молчали. Их взволновали новые доказательства существования свет-травы и чувства, высказанные в старом, полуистлевшем письме.

– Кто эта Арина Алексеевна? – наконец спросила Маша.

– Не знаю, – сказал Никита Кириллович. – Я и о Кузнецове ничего не знаю, кроме того что написано в этом письме.

– Как же попал к вам этот документ? – спросил Федя, не отрывая глаз от письма, еще и еще перечитывая строки.

– Письмо это несколько лет тому назад передал мне учитель, ему принесли ребята, а где они его раскопали – не знаю.

– Значит, Кузнецов почему-то не отослал этого письма? – не то вопросительно, не то утверждающе сказала Маша.

Никита Кириллович пожал плечами. Что же можно было сказать о том, что было сотню лет назад?

– Должно быть, не отослал, – задумчиво сказал Федя. – Надо Игорю показать эту бумажку. Знаете, что значит для него подержать в руках письмо столетней давности, тем более это?

– Покажем и подержать дадим, – слабо улыбнулся Банщиков. Он взял письмо и, словно от холода передергивая плечами, вложил его в конверт.

Маша видела, что ему стало хуже. Она встала, отобрала у него конверт, положила в ящик стола.

– Это все мы завтра посмотрим, обо всем поговорим, – сказала она, – а теперь, Федя, ты иди домой. Загляни, пожалуйста, к моей хозяйке и скажи, чтобы она не ждала меня. Я останусь здесь.

Федя послушно вышел, не прощаясь. Никита Кириллович был словно в забытьи. Ни слова Маши, ни уход Феди не вывели его из этого состояния.

Глава двадцать вторая

Никита Кириллович спал.

В соседней комнате на кушетке сидела Маша. Бессонная ночь не вызывала утомления, она привыкла встречать рассвет у постели больных.

Она боялась пошевелиться и скрипом кушетки разбудить спящего. У дверей лежали еще с вечера сброшенные босоножки. Всю ночь она просидела в чулках, готовая в любую минуту неслышно подойти к больному. Но он спал спокойно, и Маша с удовлетворением прислушивалась к его ровному дыханию.

Это была самая короткая из всех ночей, которые она проводила без сна. До рассвета ей не хватило времени для размышлений. Думала она о себе, о Никите Кирилловиче, о своей любви. Она вспоминала себя подростком. Помнила, как одна подруга ее писала смешные письма мальчишке из соседнего двора, другая в пятнадцать лет целовалась с воспитанником ремесленного училища. А Маша до двадцати четырех лет не знала увлечений. Ее занимали не мальчишки, не юноши, а книги, учение, пионерская работа. Но вот пришла наконец любовь и, будто желая возместить потерянное время, захватила Машу с огромной силой.

Всегда увлеченная работой, Маша представляла себе любовь, рождающуюся только между людьми, связанными общим делом, общими интересами. Она думала, что полюбит обязательно врача, и в воображении ее вставал какой-то отвлеченный образ человека в белом халате.

Но случилось все по-другому. Влечение к Никите Кирилловичу она почувствовала, когда почти не знала его душевных качеств. А общее дело связало их гораздо позднее.

И Маша требовательно спрашивала себя в эту ночь: что же привлекло ее тогда к этому человеку? Неужели его физическая, мужская красота? И отвечала: «Нет. Не зная его, я угадала в нем человека большой души».

Ее вдруг охватила такая радость, что трудно было сдержать себя. Она могла признаться сейчас в своем чувстве самому Никите Кирилловичу или просто без всякого стеснения рассказать о нем Феде и даже Игорю.

Несколько раз Никита Кириллович стонал и вскрикивал, и Маша проворно вскакивала, бесшумно ступая на носки, подходила к дверям его комнаты.

На столе стояла лампа. Фитиль ее чуть горел, неровным светом освещая лицо спящего. Оно казалось строгим и чужим.

Как хотелось Маше, чтобы он проснулся сейчас, взглянул на нее, сказал бы ей что-нибудь… Но он спал. И она с глубокой нежностью глядела на него.

Она тихо отходила, осторожно садилась на скрипучую кушетку и снова начинала думать.

И хотелось ей сегодня же решить: или быть с ним, или уйти, не видеть его и обрести прежний покой.

Медленной, неслышной и вечной поступью своей пришел на землю и загорелся золотой летний день, стрелки стенных часов показывали половину девятого. Пора было отправляться на работу.

К Маше подошел Никита Кириллович – похудевший, обросший, но почти здоровый. Он порывисто взял ее маленькую руку в обе свои большие, и Маша, замирая от волнения, ждала, что сейчас он скажет ей то большое и важное, к чему подготовила она себя этой ночью. И в глазах, в подавшихся вперед плечах ее, во всем было это безмолвное ожидание.

Но он опустил ее руку и молча отступил. Сердце ее дрогнуло, она пошла к двери.

– Мария Владимировна! – позвал ее Никита Кириллович и, может быть неожиданно для себя, сказал: – Машенька!

Она остановилась в дверях и почувствовала, что ему почему-то трудно сказать ей о своей любви. Она подумала: «Это же условность, ждать признания от него первого».

Она оглянулась и увидела его сияющие глаза.

Потом она не могла вспомнить, что сказала ему. Он несмело обнял ее и неуверенно поцеловал. С этой минуты время в ее сознании остановилось. Но маленькая стрелка стенных часов со сказочной скоростью бежала к десяти. Маша со страхом смотрела на нее и… не могла уйти.

Глава двадцать третья

Второй день Банщиков был дома. На рыболовецком стане за него остался Пантелей Соркин.

Никита Кириллович работал над заданием, присланным институтом. С рассвета он сидел над учебниками у распахнутого окна, исписал несколько страниц тетради разборчивым, как у школьника, почерком.

К полудню он почувствовал, что устал, и начал ходить по комнате. Он думал о Маше, вспоминал разговоры и встречи с ней.

Первый раз он увидел ее в больнице у своей постели. Он обратил на нее внимание только как на врача. Потом он стал приглядываться к Маше, и она поразила его своей серьезностью и скромностью.

Теперь он постоянно думал о ней, вспоминал ее слова, движения, голос.

Кто-то стукнул дверью в сенях, и от неожиданности Никита Кириллович вздрогнул.

Вошла Катя, разносящая письма, завитая, в нарядном пестром платье, в новых туфлях.

– Здравствуйте, Никита Кириллович! – сказала она, игриво поглядывая на него.

– Здравствуйте, Катюша! – ответил Никита Кириллович. – С какими вестями пришла?

– Уж если почтарь, так обязательно с вестями? А может, просто так пришла?

– Ну, просто так ко мне ходить неинтересно. Человек я скучный. Времени на разговоры у меня нет.

Он сел и уткнулся в книгу.

– В самом деле, с вами не разговоришься! – Катя обидчиво скривила губы. – Иван Иванович звали вас. Из Гречишного представители приехали.

Катя помолчала.

– Еще Марию Владимировну звали, только они передать велели, что не могут из больницы отлучиться.

– Ты давно была у нее, Катя? – откладывая в сторону книгу и оживляясь, спросил Никита Кириллович.

– Только оттуда… Я пойду, Никита Кириллович, – все еще медлила уходить Катя. – Домой я на обед побежала, вот и зашла к вам.

Катя неохотно вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Сегодня в клубе танцы! Вы хоть бы раз заглянули! – с озорством крикнула она в окно.

Никите Кирилловичу не хотелось отрываться от работы, и он не спеша надел белую косоворотку и накинул на плечи пиджак.

Проходя мимо больницы, он через палисадник увидел Машу. Она стояла на крыльце с какой-то женщиной, взбалтывала бутылочку с лекарством и, прищурив глаза, рассматривала ее на свет.

Маша заметила Никиту Кирилловича, подняла руку и приветливо помахала ему. Никита Кириллович с большим трудом сдержал себя от желания подойти к ней.

– Да ведь работает, работает человек! – вслух сказал он сам себе.

Оттого, что он встретил Машу, ему стало радостно, и он подумал о ней с такой нежностью, на какую только был способен человек, полюбивший впервые и по-настоящему: «Солнышко! Свет от тебя и тепло!»

Он шел, то и дело оглядываясь. Черемуховые кусты скрыли Машу, и лишь сквозь зеленую листву проглядывала ослепительная белизна ее косынки.